Галина Кузнецова - Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции

И.А. все пишет варианты начала четвертой книги, и я уже начинаю смотреть на него почти с набожным изумлением его терпению и упорству – ведь это длится уже с месяц, если не больше, и до сих пор еще нет ни кусочка для перепечатывания!

18 июня

В письме к В.Н. Шестов пишет:

«Очень рад, что моя книга понравилась Г.Н., поблагодарите ее за сочувствие. Ведь наш брат сочувствием не очень избалован: не только не сочувствуют, а и читать не хотят – говорят, что трудно да и скучно».

Если бы он знал, сколько времени и как я живу его книгой!

У Шестова в одном месте сказано:

«Порфирий, биограф и ученик Плотина, озабоченный – как и все биографы и преданные ученики, больше всего тем, чтоб обеспечить своему учителю благоговейное удивление потомства…»

23 июня

Совершенно погрузилась в Пруста.

28 июня

Вдруг вспомнила один случай с И.А., вернее, один его разговор со мной.

Я читала о Николае I и о телесных наказаниях, о шпицрутенах. Дойдя до описания экзекуций, кончавшихся, как известно, по большей части смертью, и затем до ответа Николая одному из министров: «Я не могу его казнить. Разве вы не знаете, что в России нет смертной казни? Дать ему двести шпицрутенов» (что равносильно смерти), я не могла удержаться от слез и, выйдя затем в коридор, говорила об этом с негодованием В.Н. и Илье Исидоровичу.

И.А., услышав мои слова, позвал меня к себе в спальню, запер двери и, понизив голос, стал говорить, что понимает мои чувства, что они прекрасны, что он сам так же болел этим, как я, но что я не должна никому выказывать их…

– Все это так, все это так, – говорил он, – я сорок лет болел этим до революции и теперь десять лет болею зверствами революции. Я всю жизнь страдал сначала одним, потом другим… Но не надо говорить о том… не надо…

Так как у меня все еще текли слезы, он гладил меня по голове, продолжая говорить почти шепотом:

– Я сам страдал этим… Но не время…

29 июня

Вчера ездили в Шато Клозон к К.М. Лопатиной. В поездке этой для меня было множество новых и интересных чувств. С внешней стороны все было довольно обычно: собрались с утра, по случаю нерасполагающей, почти предгрозовой погоды решили отказаться от первоначального плана – сделать часть пути пешком – и взяли автомобиль прямо до Биота.

Когда выехали, уже проглянуло солнце, и под душным жарким светом среди долин, взгорий, виноградников, каменных городков, где красным запыленным шелком бросались всюду в глаза расцветшие мальвы, поехали через долину, на которую мы смотрим обычно с площади нашего сада. Небо было все в пухлых облаках, и все были немного отупелые, особенно И.А. Подъехав к подножию клозинского холма, мы отправили шофера завтракать в Биот, а сами, пешком через лес, пошли в Клозон. Не доходя до него, в лесу позавтракали, приятно разговаривая. Илюша говорил о том, как надо теперь строить будущую Россию и что было дурного в старой. И.А. возражал, но не очень.

К Клозону мы подошли в то время, когда там всем полагается отдыхать[62]. Все окна были закрыты ставнями, перед домом на шезлонгах лежали дети, в одних трусиках или прикрытые чем-то серым. Ни один ничего нам не ответил на вопросы, не вскочил – это час молчания; у крайнего нас поразили яркие, светло-синие, как подснежники, глаза. Он молча улыбался нам. Мы с Илюшей постояли подле него, любуясь им. К нам подошла сестра, некрасивая, с кривыми ногами, но милая, и попросила нас наверх в приемную. Мы вошли в прихожую; там на матраце тоже спал голорукий худенький мальчик, зарывшись стриженой головой в собственный локоть. В приемной, куда нас привели, было темно не только от ставень – их тотчас распахнули, но от густой, точно подводной зелени деревьев, серо-зеленые стволы которых толпились за раскрытым окном.

Тут был овальный стол, кушетка (на которую И.А. тотчас же лег), пианино с картиной над ним, изображающей голову кающейся Магдалины, и белый бюст Эпиктета на камине: некрасивое, длинноносое, умное лицо. Мы все сели, и тотчас же за этим вошла Катерина Михайловна, в своем белом сестринском одеянии, обрадованная, возбужденная и, по обыкновению, рассеянная. Она перецеловалась со всеми нами, поахала над неожиданностью нашего прихода, попеняла на то, что пришли мы, как всегда, на такой короткий срок, и стала говорить то о себе, то о делах, то о знакомых с обычной торопливостью и разбросанностью (сестра внесла нам угощение: варенье и воду, по-восточному). И.А. весело насмехался над нею, войдя в ту обычную роль, которая ему кажется удобнее всего с нею, ответил на ее оханье по поводу того, что он лег, не открывши подушки («она, право, чистая, хоть тут и спал кто-то…»).

– Да ничего, авось я на постоялых дворах не раз спал!.. – сказал И.А., что вызвало у всех смех и такое восхищение Кат. Мих., что она бросилась целовать его. Впрочем, он тут же заснул под общую болтовню. Следя за разговором, я все время испытывала чувство, которого уже давно не помнила в себе; это было ощущение старого деревенского усадебного мира, который я знаю неведомо откуда, прохладу затененных комнат, мирное течение дня, которое чувствовалось и в этих зеленоватых стволах за окном, и в круглом лице Магдалины, вознесшей глаза к небу, и в банке варенья, и в разрозненных стаканах, стоявших на подносе. У воды был какой-то медный привкус, неизбежный в усадьбах. И все это было так успокоительно, так далеко от того ослепительного света, на котором стоит наш грасский дом, что какой-то частичкой души мне захотелось некоторое время пожить здесь.

30 июня

Илюша уехал. Ездили провожать его в Канны, на вокзал, где собрались Кат. Мих. Лопатина и Мережковские. В Гиппиус за румянами и букольками ничего не разберешь, а Мережковский показался мне очень бледным. Тотчас начал говорить со мной о Прусте в таком тоне:

– Да, гениально, гениально… И не художник при этом… наконец-то не художник (невзирая на присутствие близ стоящего И.А. или, вернее, именно поэтому). Мне эти художники вот где сидят…

И.А. вмешался и сказал, что, по его мнению, Пруст в некоторых местах именно настоящий художник, на что Мережковский замахал руками:

– Ну, что вы, что вы! Именно не художник…

Затем был открыто недружелюбный разговор о Степуне и о его романе «Николай Переслегин», который Мережковские бранят на чем свет стоит.

Илюша слушал разговоры Мережковских с И.А. молча, с улыбкой. Он знает писательские нравы, а нрав Мережковских – особенно.

Когда он, перецеловавшись со всеми, сел в вагон и посмотрел на нас сверху, я думала о том, что он все же немного любит нас, – такие у него были живые, растроганные глаза. Он махал нам из окна до самого туннеля.

Потом пили чай в кафе под платанами и немного гуляли над морем. И.А. был молчалив. Мережковские, видимо, в этот раз были ему особенно неприятны. Большей частью говорил сам Мережковский (Зин. Ник. поехала смотреть с В.Н. какие-то шляпы).

Между прочим Мережковский сказал о Шестове:

– Шестов – только талантливый популяризатор Ницше… Так его все и считают в философии. Конечно, если бы он знал это, он, может быть, удивился бы… Его беда в том, что он еврей. Но он женился на русской, и, как часто бывает в браке, где духовный облик одного переходит на другого, произошло некое облиняние. Он перестал быть евреем, но не дошел до Христа… И вот сидит в этой своей какой-то щели…

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Впервые частично опубликован автором в нью-йоркских «Новом журнале» (1963. № 74; 1964. № 76) и «Воздушных путях» (1963. № 3; 1965. № 4); первое полное издание: Кузнецова Г. Грасский дневник. Вашингтон: V. Kamkin, 1967 (подготовлено автором); первое российское издание: Кузнецова Г. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995 (подготовлено А.К. Бабореко).

См., напр., отзывы исследователей: «“Грасский дневник” – в громадной степени книга о Бунине» (А.К. Бабореко // Кузнецова Г. Грасский дневник. М., 1995. С. 8; далее все цитаты приводятся по этому изданию с указанием номера страниц в скобках); «Осн<ованный> на записях, к<ото>рые К<узнецова> вела во время своего пребывания в семействе Буниных, “Дневник” подробно повествует о грасской жизни писателя. Кн<ига> К<узнецовой> интересна не только своим ярким портретом великого рус<ского> художника слова, но и уникальной передачей его устных рассказов, критич<еских> замечаний в адрес лит<ературных> современников, суждений о лит<ерату>ре и искусстве» (Н.Г. Мельников // Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918–1940. Т. 1. Писатели русского зарубежья. М., 1997. С. 227); «Все усилия автора дневника отданы тому, чтобы запечатлеть Бунина… Доминирующее положение Бунина в “Грасском дневнике” (помимо него, лишь Н. Рощин и Л. Зуров, постоянные обитатели Бельведера, получили относительно полную характеристику) <…> позволяет Кузнецовой создавать портрет ее главного героя» (А.М. Зверев // То же. Т. 3. Книги. М., 2002. С. 301, 302); подробно о Рощине, Зурове и др. упоминаемых в дневнике персонажах см. комментарий.