По залу слонялись артисты – гордость культуры Совка. Я узнал Цыгана и вечно рычащую, как реактивная турбина, певицу по кличке Ниловна. Прозвище это дали ей завистливые коллеги за ее горячую дружбу с Петром Нилычем Демичевым, тогдашним министром культуры, опущенным в министры из кандидатов в члены Политбюро.
Юморист Хазанов мыкался среди цензоров – они были озабочены тем, что ему можно говорить, а что нельзя. Хазанов делал тогда лишь свои первые шаги в коридорах власти; он сдавленно хихикал. По залу гулял и национальный русский Бас, нестерпимо серьезный господин. Бас с глубоким удовлетворением предвкушал скорое продвижение по карьерной лестнице.
В Георгиевский зал Большого Кремлевского дворца не пригласили пожирателей огня, женщин-змей, вращательниц обручей, жонглеров, актрисок, поющих сладкие песенки и обладающих соответствующими формами. Этот контингент щедро использовался для пикничков на загородных дачах и приемов иностранных гостей из братских стран. Не было в зале и обычных нимфеток в пачках, задранных до носиков, чтобы все снизу было видно. Помнится, я отводил глаза от этих накрахмаленных трусиков, обтягивавших фасолевидные детские задницы. Почему-то у этих бедных девочек и мальчиков, которых сотнями держали в помещениях за сценой Кремлевского дворца, ножки были в фиолетовых крапинках, что вызывало во мне особенную жалость.
Я попробовал инструмент – это был вполне сносный Стейнвей. Мне предстояло сыграть этюд Скрябина, и, неизбежный на таких мероприятиях и поэтому набивший оскомину, «революционный» этюд Шопена. Проверил акустику. Неплохая, по крайней мере не «бумкает», как это часто бывает в больших залах без мебели, не приспособленных для концертов. Поехал к себе на «Динамо» немного отдохнуть…
Вечером меня сразу провели на мое место. За большим Т-образным столом уже восседали члены Политбюро и ЦК КПСС. Главное начальство – на поперечной палочке, второй сорт – на ножке. Чуть в отдалении расположилась импровизированная сцена, высотой метра полтора, на которой стоял рояль. Стол для артистов стоял параллельно длинному столу и почти впритык к сцене. Охранники хоронились около стен и на глаза не лезли.
От ИХ лиц меня сразу стало мутить. Почти все начальники были маленького роста, сам Леонид, выступавший в программе «Время» эдаким крупным мужем, был на самом деле пузатым карапузом. Лица у всего партийного начальства были отвратительного цвета, с плохой, часто щербатой, кожей. Прокуренные, почерневшие, редко расставленные зубы были похожи на мелкие порченые кукурузные зерна. Одеты были начальники в импортные костюмы, подогнанные по их скверным фигурам. В центре стола торчал, как жердь, «аскет» Суслов, похожий на вурдалака с бледно-синюшным лицом. Рядом с начальниками сидели их жены. Почти все – толстые, туповатые «нюрки». Запомнилось выражение жадности на их заплывших жиром лицах. Маленькие свинячьи глазки.
Передо мной были преступники, каторжане, урки. Раньше я судил о них по развешанным везде портретам и по телевизионной картинке. Леонид Ильич посетил завод, дал там всем важные указания. Вручил ордена и медали руководителям братских социалистических стран. Брежнев представлялся многим добрым русским медведем. Всепонимающим дядей Леней. Все мы были овцами, которым государственная машина изо дня в день навязывала положительный, незлобивый образ волка. Мы жили в непрекращающемся оптическом обмане, в мираже. Примерно также, как громадное большинство живет и сейчас. И всегда…
На НИХ невозможно было смотреть тогда, в Георгиевском зале. Несмотря на то, что почти все они были еще живчики, бегали и ржали, мне показалось, что это мертвецы, вышедшие из могил покуролесить и побалагурить на именинах своего атамана-мертвеца. А после банкета и концерта все они отправятся обратно на кладбища, в свои сырые склепы, к червям.
И вот, сидим мы за своим, артистическим, столом. Вокруг нас – свиные рыла, вурдалаки в костюмах и свиноматки в пестрых платьицах. Тосты, кряхтенье, хрюканье, звон хрусталя. Время от времени по сигналу человека в штатском кто-то из нас поднимается и восходит на сцену-эшафот. По очереди орут певцы. Блеет Цыган. Басит Бас. Оторала и Ниловна. ИМ нравится. Я отстрелял свои этюды. ОНИ слушали, даже не чавкали. Волшебная сила искусства. Для НИХ главное – громко и «с чувством»! А у интеллигентной советской публики – ровно наоборот. Играть надо тихо и прохладно. Меланхолично-отрешенно и без сентимента.
Вот пошел на сцену Хазанов. Совсем, бедный, стушевался, ничего от его репризы не осталось, только его блеющий голос. Изображал придурка со знанием дела. ИМ и это понравилось. Приятно смотреть на придуривающегося артиста, изнуренного подобострастием. Отрадно наблюдать за гримасами униженного совка.
Несмотря на высокое положение этих гусей, выгибающих свои короткие жирные шеи от важности, их, казалось, терзали мучительные комплексы. Понимали ли ОНИ, что вся их шайка состоит из уродов, подонков, бандитов? Властители половины земного шара. Замордованной, больной половины. Мне кажется – да, понимали тогда, и их нынешние наследники сейчас понимают. Оттого и злятся бешено на гордых, независимых и свободных людей.
Я жадно следил за разыгрывающимся передо мной в кремлевском цирке экзотическим действом. Меня окружали редкостные создания природы. Чудовища. В то время, когда Хазанов мучился на сцене, я стал невольным участником немой сценки, которая меня насмешила и сконфузила. Напротив меня, на ножке буквы «Т», сидела какая-то тетка невероятных размеров в пестром кокетливом платьице. Платье это, хоть и было из очень дорогого крепдешина, но выглядело деревенской ситцевой пеструхой. Эта тетка в платье стала манить меня пальчиком и кокетливо кивать мне своей большой головой с малюсенькими глазками. Ну и дела, подумал я, чья-то очень ответственная жена зовет меня совершенно недвусмысленно. Что делать? Встаю, озираюсь. Кивание усиливаются. От стены отделяется какой-то детина. Детина смотрит на меня, делает страшное лицо и вертит башкой от плеча к плечу, это означает – нет-нет-нет, ни-за-что. Сажусь опять на свое место, а эта чертова тетка кивает еще сильней и пальчиком манит, проявляя явные признаки раздражения. Я опять встаю, детина с рожей посылает мне знак – нет-нет-нет. Опять сажусь. А тетка опять кивает и манит. Черт побери! Решаю – сидеть, как ни в чем не бывало. Задираю голову вверх и изображаю усталость после выступления.
Так и просидел чуть не час. Пока Хазанов не толкнул меня в бок. Я осмотрелся. Какой-то мужик в темном костюме (прокуренные чернокукурузные зубы, порочное лицо, сухая кожа, мертвые глаза) беседует с артистами. Жестикулирует Цыган, токует, как глухарь, Ниловна, гудит с подобострастной улыбкой невозмутимый Бас. Хазанов меня просветил, рассказал, что мужик в черном костюме – это большая шишка, завотделом культуры ЦК, товарищ Кауро. С ним можно решить самые различные вопросы. Можно у него попросить машину, квартиру, прописку для родственников, звание, хоть гертруду (так называли тогда звание героя социалистического труда) – все, о чем мог мечтать совок, вознесенный на кремлевские небеса славы!
