Извините, милый Владимир Алексеевич, вероятно, Вам надоедают письма читателей, но все-таки уж дочитайте до конца мое. Оно будет длинным, очень много хочется сказать, несколько дней я все хожу и думаю о Ваших повестях, о самом авторе, а еще больше – о самой себе. Что-то Вы мне перевернули в душе, милый Владимир Алексеевич, вот это я и попробую Вам объяснить. Правда – не один Вы, и не одни только ваши повести сделали это; но знаете, я принадлежу к числу людей, для которых художественный вымысел (будь то слово или очень хороший фильм, из числа фильмов 1-го разряда, таких как «Ночи Кабирии» или «2 гроша надежды») играет подчас большую роль, нежели действительные события и люди. И когда мне было 16 лет, я помню, какое огромное впечатление произвел на меня Ромен Роллан. Его «Жан Кристоф» и «Очарованная душа» заставили меня несколько лет жить и думать под сильным влиянием всего, что я там нашла.
И вдруг в наши дни душевного сумбура, поисков, порывов к чему-то, что стало бы ярким и ясным, в наши дни поисков идеала, героя, знамени, всего того, что ведет и светит (я говорю только о себе и от себя), вдруг появляется в литературе то, чего ищешь и жаждешь от искусства: для меня это – «Дневные звезды» Ольги Берггольц, повести и рассказы В. Тендрякова (и его прекрасный лирический роман «За бегущим днем», недооцененный критикой) и, наконец, Ваши прекрасные лирические повести, а в особенности одна – «Владимирские проселки».
Господи – какое это свежее дыхание! Как нам нужно оно! Не буду говорить «нам», лучше скажу «мне», – так будет искреннее и вернее; я тоже ведь пишу вам свой лирический монолог. Он полон самой глубокой благодарности искусству и – Вам.
Прошу Вас только, дорогой Владимир Алексеевич, забудьте о том, что я – литературовед, филолог и всякое такое, это не важно сейчас. То, что я Вам хочу сказать очень далеко от науки, от критики, даже от читательского «отзыва». Всего раза два-три в жизни (мне 35 лет) я садилась, вот так вот, как сейчас, чтобы написать о себе что-то очень важное, серьезное и рвущееся из меня во вне; один раз я написала так длинное письмо к любимому; один раз так же вот написала Илье Эренбургу.
Это было летом 1957 года, после появления его умнейшей статьи «Уроки Стендаля». Я писала ему и о ней, и о самой себе всякое, так она меня расковыряла, так много заставила думать, это было мое единственное в жизни письмо к писателю, вызванное, так сказать, им же самим. Потом мне ужасно хотелось написать Ольге Берггольц о «Дневных звездах», и снова же – о себе; я написала полписьма, потом заробела и не послала. А. И. Эренбургу послала и даже получила ответ, которого, собственно, и не ждала и не просила, очень коротенький и теплый. Я его восприняла как акт вежливости, но мне было важно, что мое письмо прочитано, и, как видно, «дошло».
Я хорошо знаю литературную и окололитературную нашу среду, где у меня много друзей и просто знакомых. Знаю быт этой среды, ее взгляды, очень эфемерные и расплывчатые на вид, но на самом деле весьма четко определенные и разграниченные. Так сложилась моя жизнь, что среда так называемой художественной интеллигенции – это моя среда, она мне близка и понятна. И так же как близка – так же далека; насколько понятна – настолько же отвращает от себя; насколько точно я знаю ее полюса и идеалы – настолько же вижу, как мало у меня с нею общего. Все равно уж – я люблю ее и круг людей, понимающих цену с трудом найденному и добытому слову, знающих что такое «над вымыслом слезами обольюсь», – это, конечно, близкий мне круг. Но вот беда: что-то меня все стало в этом кругу раздражать.
Мои друзья смеются: «ты под старость лет впадаешь в квасной патриотизм». А я не могу слышать, что люди читают только «Иностранную литературу», восхищаются каждым словом Хемингуэя и не знают Тендрякова, бегают смотреть дрянные австрийские фильмы и не посмотрят, как мы экранизировали «Кроткую», «Воскресенье», не следят за редкими и малыми, но все-таки временами происходящими успехами своего кинематографа, да, я знаю, почему мои друзья надо мной смеются; я и сама была закоренелым «западником» в юности, это была дань, отданная всеми нами. Кто не увлекался в 17 лет Хемингуэем, я помню, как еще в 1942 году мы передавали из рук в руки отпечатанный на машинке перевод «По ком звонил колокол». Да что говорить, я и сейчас люблю итальянское кино и фильмы Рене Клера больше своих, отечественных; я люблю Ремарка за его глубочайший гуманизм и не знаю лучшей книги о любви, чем «Три товарища». Но, может быть, с возрастом, во мне проснулось и что-то иное: в ярости отбросила я хорошую книгу Ю. Смуула «Ледовая книга» из-за двух страничек, на которых разведен дифирамб американскому фильму «Война и мир», с его немыслимым Пьером, Каратаевым, Андреем Болконским… Вдруг я услышала голоса своих знатных снобов из дома кино, Толстого давно не читавших, или позабывших, или не читавших вовсе… И я почувствовала, что у меня есть свои святыни в русской культуре, в русском слове, что я не позволю никому надругаться над Толстым, пусть даже этот человек несколькими страницами раньше хорошо пишет об Антарктике и об Австралии. Я спорила об экранизации И. Пырьевым «Белых ночей», пусть там не все по Достоевскому, но там великолепная молодая актриса, играющая русскую девушку тех времен. Она прекрасна, игра ее неподдельна, внешность, манера, язык, – все абсолютно по Достоевскому, во всем талант, на всем печать русской культуры. Как мы забыли свою собственную литературу и культуру, – особенно в кинематографе!
Кто-то из современных умных передовых деятелей искусства запада, Луи Арагон или кто другой, сказал великолепную вещь – я услышала ее у нас в ИМЛИ, но никто не среагировал на ее глубину: он сказал, что современное передовое, прогрессивное искусство, это касалось литературы, но не только, не может сейчас не быть глубоко национальным. Таковыми и являются лучшие итальянские и французские кинофильмы, такова живопись Сарьяна и многое другое. Этого же некогда жаждал Белинский…
Вы мне открыли глаза на Родину, милый, дорогой Владимир Алексеевич, открыли их в тот момент, когда душе так надо было, так необходимо было прилепиться к милым воспоминаниям детства, к каким-то безусловным, вечным и непоколебимым вещам, родным с колыбели. Не то, чтобы я ее не видела и не могла разглядеть без Вашей помощи, нет. Я выросла в Подмосковье, в районе между Перхушковом, Одинцовом и Усовом, и знаю здесь каждый овражек, каждую молодую елочку, которой не было раньше, каждую новую проложенную дорогу. Вырастила меня, в общем-то, моя няня, Александра Андреевна Бычкова, человек необычайный по судьбе и заложенным в ней талантам, очень любившая и знавшая природу и крестьянский труд, и хотя мне, конечно, не приходилось этим трудом заниматься, но рассказов я от няни наслушалась много. А она была (она прожила в нашем доме 30 лет и умерла 71 года в 1956 году) человеком необычайно веселым, добрым, жизнерадостным и деятельным; от нее исходил свет спокойствия, доброты и каратаевской «округлости»; она была истинным прирожденным поэтом в своем видении мира, природы, людей. Знала она неплохо русскую литературу (она жила до революции в Петербурге в семье Ник. Ник. Евреинова, драматурга и театроведа, там ее «воспитали» по-городскому и привили любовь к русской литературе), хотя сама до 13 лет жила в деревне, под Рязанью, и кроме 4-х классов у нее не было никакого образования. Но писала она грамотно, а главное, очень образно и с юмором (письма ее я сохраняю), и читала очень много. Знала наизусть много стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и сокрушалась, что «теперь так не пишут». Она перестала верить в бога, после того как в голодные 20-е годы потеряла любимого сына 11-ти лет, – очень молилась, но Бог не помог, и она стала самой настоящей атеисткой и жестоко высмеивала потом верующих и церковь и «всю эту лживость». Вообще по натуре своей веселой она была великий безбожник, язычница, чревоугодница и, как сама о себе говорила, «грешница». С 13-ти лет она пошла в няньки, потом в горничные, в поварихи, в экономки и опять в няни, и все в Петербурге, который очень полюбила за его красоту и порядок. Приехав позже в Москву – поразилась: «Что за деревня!» Деревню она потом всю жизнь ненавидела за косность, за жестокость и тупость, за все то варварство, в которых ей самой приходилось жить, но любовь к природе и к крестьянской работе сохранилась у нее и обросла поэтичностью необыкновенной. И она умела так рассказать, например, как жнут серпами и как вяжут перевясла и как снопы укладывают, что все это было видно воочию. У нее были золотые руки, умевшие все, – и шить, и вышивать, и вкусно готовить не какие-нибудь там пироги, а «французскую кухню», и косить, и копать, и ткать, и прясть, и вязать. И все это она делала с великим удовольствием, с радостью, и хотела эту радость передать и другим. Ее все любили, и когда мы праздновали в 1955 году ее 70-летие, то собрался огромный стол народу и каждый, поднимая бокал за ее здоровье и начав говорить, вдруг начинал глотать слезы. Это было величайшее счастье, дарованное мне судьбою, прожить почти 30 лет рядом с нею, вырасти на ее добрых руках, учиться у нее и читать и писать и считать, и, по-видимому, она передала мне, в какой-то степени, свою способность радоваться природе, голубому небу, солнечному лучу, цветам, травам, радоваться силе жизни, чистоте и здоровью. Если бы не эти качества, впитанные от нее, то я бы давно сломалась где-нибудь на полдороге своей бестолковой биографии. О ней надо писать отдельно (об Александре Андреевне), мне ведь не хватает слов и времени, как только начинаю о ней речь.
