Однажды Толстой прочитал своему наставнику стихотворение, которое, думалось молодому автору, вполне его должно удовлетворить:
Он руку протянул над пятнами голов,
Толпа внимала затаенно —
Язык Богов
Она впивала упоенно
И тайны слов не понимала.
Но знал поэт, что где-то Бог.
Быть может там в черте песков:
В лесу среди лиан, смарагдных озарений.
Иль там, где моря дымный вздох;
Иль, может быть, в полях волшебных сновидений.
Но знал поэт, что где-то Бог.
Он руку протянул, толпа упала ниц Пред небожителем вселенной;
И он пошел средь моря тусклых лиц,
За грани знаемых границ.
Толстой опустил протянутую вперед руку, внимательно всматриваясь в своего наставника, лицо которого выражало явное одобрение.
Толстой на минутку задумался, лицо его снова покрылось вдохновенной бледностью. Стал снова читать:
Из хаоса теней, воссозданы во мгле
И ближе и ясней очертанные тени.
Сбегают от небес и тянутся к земле
Из мрамора зеленые ступени.
И блеклые лучи холодной пустоты
Рождают отсветы творений.
И ближе и ясней предсветные мечты,
И тянутся зеленые ступени.
— Пожалуй, Алеша, этим стихотворением ты можешь открыть сборник или поместить его где-нибудь в самом начале. Это программное…
К чему стремится творящая душа в своем бессмертном порыве? Во имя чего все эти муки и страдания поэта, равного богам, поставленного выше тусклой толпы, далекой от понимания задач творца? Поэт, как небожитель, сходит на землю, «бледный и в огнях», чтобы слушать «тихие песни» и «тайны слез» принимать:
Я сошел, чтоб ядом
Истомленных слов,
Полускрытым взглядом
Заманить к наядам
В замки синих снов.
Я пришел надменным —
Властелин пиров,
Чтобы в блеске пенном,
В очертаньи сменном
Развенчать Богов.
— Именно развенчать богов… Пора тебе издавать сборник стихов. Ты нашел свою форму, ты нашел самого себя… Пиши в том же духе…
И Алексей Толстой писал. Для него в это время «мир исканья полн»… Да и все чего-то ищут, спорят между собой. Белый, его кумир тех дней, создает поэтические «Симфонии», Скрябин поражает своими «цветовыми» экспериментами в музыке. Возникают новые направления…
С одной стороны, его по-прежнему увлекают художественные поиски Горького, Леонида Андреева, по-прежнему он восхищается Чеховым и Львом Толстым, а с другой — все больше и больше старается уловить смысл экспериментов символистов, вчитывается в книги Бальмонта, Белого, Блока. В его душе все зыбко, неустойчиво, переполнено контрастными противоречиями.
И эта сложность, противоречивость стремлений сказалась на сборнике, который он начал готовить. Трактуя известную легенду об Икаре, которая стала темой одного ' из его стихов, молодой Толстой с восхищением пишет о том, что человек осуществил свое желание: «Орбиты дальних звезд пронзил полет бесшумный. Он к солнцу путь держал, великий и безумный, огней коснуться он хотел». Но конец героического порыва Толстой осмысливает в духе своего времени: героическое больше не является нормой человеческого поведения.
В бездонной тишине пронесся крик бессильный —
Укрой меня, о мрак могильный,
Мне страшно в вышине.
Великий порыв оборачивается безумием бессилия.
Лунатики, Вампурги, рогатые паны, «женщина в белом», «непостижимо вдохновенный поэт» и другие таинственные личности оказываются в центре внимания молодого Толстого. Лунатик Алексея Толстого, как и все, видно, лунатики, влюбленно смотрит на луну, поражается темным покоем, ее окружающим, весь устремлен в своих мечтах и чувствах вверх, потому что «внизу были тени, давила земля, убегали в неясность поля, внизу было скучно…».
«Внизу было скучно» — вот один из мотивов сборника.
В марте 1907 года вышла первая книга Алексея Толстого — сборник стихов «Лирика». На обложке работы Фандер-Флита стоят даты: «январь — март 1907 г.». Но писались стихи со второй половины 1906 года.
Символизм становится модным течением в литературе и искусстве. Открываются новые журналы, издательства, альманахи — «Золотое Руно», «Заратустра», «Орфей», «Скорпион», «Мусагет». Печатаются статьи и книги символистов, поднимается шум и полемика вокруг их теоретических разногласий. На какое-то время это литературное движение становится главенствующим. Одно из своих стихотворений Толстой посвятил Андрею Белому, который поразил воображение молодого поэта: всего лишь на три года старше его, а уже знаменит своими яркими выступлениями и потрясающей эрудицией. Все, кому довелось видеть и слышать Белого, рассказывают о том огромном впечатлении, которое он производил своими выступлениями: он обладал редким даром заражать своих слушателей идеями, передавать им свои чувства и ощущения. В нем словно оживала огромная сила убеждения, искренность, вера. Толстой все чаще стал бывать в литературных салонах. Заводил знакомства с писателями, художниками, артистами. Душевная щедрость, бьющая через край энергия сразу открыли ему широкий доступ во многие известные литературные клубы. Валерий Брюсов ввел его в «Общество свободной эстетики», только что открывшееся, где он впервые публично стал читать свои стихи. Златоусты символизма, такие, как Мережковский, Андрей Белый, Валерий Брюсов, широко образованные, великолепно подготовленные, толковали в лекциях, беседах, застольях о том, что самая страшная опасность для искусства — это возврат к реализму. Символизм — вот самая совершенная форма созерцания, а творческое созерцание — единственный метод познания живой сущности явлений. Жизнь груба своими безысходными противоречиями, сложностями, кровавыми столкновениями. Уйти от всего этого грубого, низменного в мир прекрасных интимных переживаний… Так вещали златоусты. И молодому поэту, только недавно еще воспевавшему людей, готовых пожертвовать своей жизнью в борьбе за свободу, тоже казалось теперь, что такие темы сейчас не нужны: поэту не нужно быть утилитарным, полезным. Поэт — пророк, живущий вдали от шума общественных столкновений. Давно ли лилась кровь на мостовых, сооружались баррикады. Против царизма выступали многие поэты и писатели, в том числе и Бальмонт… А чего добились? Могучая и властная государственная машина навалилась на эту маленькую кучку протестантов и раздавила ее, разбросала по огромной стране…
Вскоре после выхода сборника Алексей Толстой разочаровался в том, что написал. А много лет спустя совсем отказался от книги, назвав ее холодной и пустой. Вслед за ним этой же оценки первого сборника стихов придерживались и многие исследователи и биографы. А между тем дело обстоит гораздо сложнее: поздний Толстой был не совсем прав в оценке молодого Толстого, а исследователи слишком слепо пошли за высказываниями самого художника.
