Я, Куликов и Двояшкин сразу двинулись к своим точкам. Едва я успел прижаться к прикладу, как в прицеле замелькали каски. Прошло несколько секунд, и фашисты выбросили на бруствер пулемет, открыли огонь. Переложив поудобнее винтовку, я дал выстрел. Пулемет умолк. Свежей головы у пулемета не появилось, и мне стало ясно: за мной следят, надо менять позицию. Оставив вместо себя чучело в каске, я захватил свой окопный перископ и стал передвигаться по траншее к другим чучелам, чтоб заменить одно из них собой.
Тем временем Грязев и Костриков заканчивали свою «операцию» — вылазку за фляжками. Они выбрали для этого место возле нашего старого КП. Так мы называли свой пункт сбора, явочный окоп. Когда нужно было собраться, там поднималась моя пилотка. Однако на этот раз пилотку выставил Костриков. Я даже не поверил, что они так быстро управились. Но когда пришел на КП, то увидел на плащ–палатке у ног Кострикова пять баклажек. В них была какая–то ржавая, горькая жидкость. В хорошее время не прикоснулись бы к ней, а тут глотали с жадностью. И сразу все ожили.
Часам к десяти утра слева от нас, на южных скатах кургана, началось усиленное движение солдат противника. Они передвигались по глубокой траншее вниз, к своей противотанковой батарее, орудия которой были нацелены на туннель под железной дорогой. Это была засада против наших танков, которым, если бы началось наступление, орудия действительно могли нанести большой урон. Но танков у защитников центра города было мало, и о большом наступлении мы тогда еще не могли и думать. Поэтому для борьбы с орудиями были выставлены лишь два наших снайпера — Воловатых и Подколов. Они заняли хорошие позиции, замаскировались и метким огнем понемногу выводили из строя прислугу орудийных расчетов. Вот почему днем на батарее была обычно мертвая неподвижность. Сверху, со склонов Мамаева кургана, нам хорошо были видны эти орудия — они прижались к южному подножию высоты, как замороженные ужи, и казались забытыми. Мы уже не обращали на них внимания. И в этом была наша ошибка. Ведь вот двинулись сегодня к батарее солдаты противника, но возле орудий не показываются, где–то притаились, готовят против нас какой–то коварный ход. Какой же?
Внимательно вглядевшись, я заметил, что у большой траншеи появились «усы» — узкие неглубокие щели с круглыми ямками на концах. Стрелковые ячейки. Как мы прозевали? Когда их успели выкопать? Сегодня ночью? Не может быть. Неужели моя лопата–телефон обманула меня? Едва ли.
В этот момент Воловатых обнаружил новую группу немецких солдат. Они скопились в створе ориентира номер пять — так мы назвали разбитую зенитку–пушку на склоне кургана. Это всего метрах в восьмидесяти от нас.
— Ориентир номер пять: вижу противника! — доложил Воловатых.
Не успел я сказать и слова, как Саша Грязев, схватив две противотанковые гранаты, бросился вдоль окопа.
— Стой, назад! — крикнул я.
Саша остановился и, широко расставив ноги, вдруг посмотрел на меня так укоризненно, что мне показалось — его серые глаза сейчас метнут искры.
— Главный, разреши убить фашистов! И позицию заодно разрушу, — сказал он с иронией и, помолчав, серьезно добавил: — Не всех же тебе бить, дай и другим счет увеличить.
Врасплох застал меня этот упрек. Мы в самом деле вели личные учетные листы — «личный счет мести фашистам», где каждая цифра за каждый день заверялась подписью очевидцев удачных выстрелов. На моем счету было действительно больше всех. Об этом свидетельствовала и подпись Саши Грязева. Что ему сказать сейчас? Он стоял в вопросительной позе, ждал моего ответа. Все, затаив дыхание, смотрели на нас.
За живое задел меня Саша. Я махнул рукой в знак согласия. Саша улыбнулся торжествующе.
— Давно бы так!
А меня мучила совесть. Я старался припомнить, где же и когда я злоупотреблял своей властью, то есть увеличивал свой счет, а напарника держал как приманку, мишень!
Все молча курили, видя, как я переживаю.
— А все же, ребята, это покупка. Беги, Николай Остапович, — попросил я Куликова, — догони Сашу и скажи ему, что сейчас он попадет в ловушку: там в стрелковых ячейках может быть снайпер.
Куликов не успел догнать Сашу.
Швырнув гранату, Саша опоздал присесть. Вражеская разрывная пуля попала ему в правую сторону груди.
Я подбежал к нему. Он не стонал. Спокойно вынул комсомольский билет и сказал:
— Возьми, Вася… Ты прав, это засада снайпера… Передай товарищам, что умираю коммунистом…
Мы сняли с него гимнастерку, чтобы перевязать разорванную грудь. Правая рука висела как плеть, кровь била из раны. Бинтовать было нечем. Мы сняли с него тельняшку, чтобы сделать перевязку.
Снова вспыхнул огонь в глазах Александра. Он выдернул из моих рук окровавленную тельняшку, надел ее на штык, встал, потряс винтовкой в сторону врагов.
— Знайте, бандиты, победа наша!
И упал на руки товарищей.
До фашистской траншеи было метров восемьдесят. Немецкий окоп от разрыва гранаты не пострадал, а мы потеряли от единственного выстрела такого богатыря…
Как я клял себя за то, что не проявил твердости, не остановил Грязева…
В комсомольском билете Александр Грязев оставил завещание своему сыну:
«Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать за нее жизнь…
Во имя Родины и твоей, сынок, жизни я готов на все. Расти, дорогой мой малыш, учись. Родину люби не словами — трудом люби».
На могиле Саши мы поклялись отомстить фашистам за его смерть.
Тяжелым был этот день, хотя сильных атак немцы не предпринимали. С воздуха не бомбили. Лишь дважды от водонапорных баков подымались в атаку фашистские цепи, но обе атаки мы отбили автоматным и пулеметным огнем. Снайперские винтовки были в это время укрыты плащ–палатками.
Солнце катилось вниз. Зарумянился горизонт. Подул слабый ветерок, лишь по перемещению дыма можно было установить его направление. Ржавая пыль ровным слоем ложилась на землю, на наши плечи.
Наконец наступила ночь. Черно–сизым бархатом отливал восток, а на западе все блестела светлая полоска. Я смотрел в ту сторону в каком–то оцепенении: смерть Саши Грязева придавила меня. Не хотелось ни есть, ни пить, ни двигаться. Лишь слух машинально отмечал, что делается в стане врага.
Внизу, около железной дороги, раздавался металлический лязг. Наверно, артиллеристы противника ремонтируют орудия. Хорошо были слышны окрики офицеров на высоте. Там же застучали дежурные пулеметы — боятся, гады, или веселят себя пустой стрельбой.
Неожиданно спустился густой туман, хоть глаза коли. Это взбодрило меня: такая темнота помогает лазутчикам — могут приползти сюда за «языком»…
