В действительности госпожа Сабатье стала госпожой лишь потому, что Готье в один прекрасный день решил назвать ее так. По своему гражданскому состоянию она была всего лишь Аглая Аполлония Сабатье. Родившись в 1822 году в Мезьере в департаменте Арденны, она вполне могла бы зваться госпожой Альфред Моссельман или госпожой Ришар Балл ас, по имени своих щедрых и богатых покровителей, чьей любовницей она была и с кем продолжала встречаться, однако предпочла не выходить замуж, чтобы сохранить полную свободу.
Она была высокой, пропорционально сложена, с шелковистыми шатеновыми волосами с золотым отливом, белой кожей и маленьким смешливым ртом. От ее победоносного, но отнюдь не высокомерного или вызывающего вида вокруг распространялся какой-то свет лучезарного счастья, моде она не подчинялась, одевалась как ей вздумается, но всегда с отменным вкусом. Ослепительная красота и великолепная фигура госпожи Сабатье вызывали у всех художников желание заполучить ее в модели. В 1846 году по настоятельной просьбе Моссельмана она позировала Огюсту Клезенже, который сделал не только ее бюст, но еще и скульптуру под названием «Женщина, укушенная змеей». Она предстает со сведенным судорогой лицом, обнаженной грудью и пышными бедрами, змея была лишь предлогом, чтобы заставить изогнуться ее тело с округлыми формами, «как под воздействием эротического спазма, так и от боли», по едкому замечанию Камиля Моклера. Эти две вещи, выставленные в Салоне 1847 года, вызвали скандал.
С 1849 года госпожа Сабатье жила на пятом этаже дома по улице Фрошо, почти на углу площади Барьер-Монмартр, где она располагала апартаментами под самой крышей. По воскресеньям в шесть часов к ней приходили на ужин друзья, девять из десяти писатели, музыканты и художники. Обычно там бывали Теофиль Готье со своей подругой Эрнестой Гризи, Максим Дю Кан, Анри Монье, Огюст Клезенже, Жюль Барбе д'Оревильи, Эрнест Фейдо, Гюстав Флобер, когда наезжал в Париж, и его друг детства поэт Луи Буйе, марселец Эрнест Рейер, недавно приехавший в столицу, первая опера которого «Селам», поставленная в 1850 году, была основана на тексте Готье… Или еще Альфред де Мюссе, недавно ставший членом Французской академии…
У каждого там было свое прозвище: у Готье, например, — Тео или Слон, у его подруги — Индюшка; Барбе д'Оревильи — Коннетабль, Флобер — сир де Вофрилар, причем никто не знал как и почему ему был присвоен этот дворянский титул, Фейдо — то Великий Жук-могильщик, то Полковник Метафор или даже, что гораздо труднее произносимо — Набукудурисур, Моссельман — Мак-а-Руль, Буйе — Монсеньор, из-за его круглого живота… Что же касается самой госпожи Сабатье, то, ввиду важности занимаемого ею положения, вскоре она удостоилась завидного и почтительного прозвища Президентша.
Бодлер тоже был одним из самых частых посетителей этих собраний. Госпожу Сабатье он встречал в ту пору, когда жил в гостинице «Пимодан» и участвовал там в шумных празднествах, устраивавшихся Жозефом Фернаном Буассаром: однажды летом она была приглашена вместе со своей младшей сестрой Адель (ее все называли Малюткой) и подругой, когда они вышли после купаний в особняке «Ламбер», очень модного тогда заведения на острове Сен-Луи. И чем чаще Бодлер приходил на улицу Фрошо, тем больше завораживала его госпожа Сабатье.
У нее он пользовался репутацией человека, живущего рассудком, однако он умел быть сердцеедом, при надобности — чарующим сердцеедом, порой под хмурой маской лжеженоненавистника, и по характеру он был далеко не молчун. Впрочем, там беседовали обо всем — до ужина, во время ужина и после, — об искусстве, о литературе, о философии, об опере, о политике. Хозяйку дома не смущали никакие темы, даже самые вольные разговоры, грубые шутки, непристойные истории и сальности, одним словом, свинство — одна из слабостей Тео, то есть Слона.
Такого рода речи Бодлер, однако, остерегался вести. Если он вмешивался, то скорее, чтобы поведать какую-нибудь мрачную историю По, чтобы высказать какое-нибудь парадоксальное суждение, поделиться мнением, причем прямолинейно, с сарказмом. Со своими карими глазами, излучавшими пронзительный свет, с насмешливой складкой у рта, с дрожащим, словно от нервного тика, подбородком он казался очень уверенным в себе — уверенным в своем отличии от других. Что не всегда вызывало к нему симпатию со стороны прочих завсегдатаев улицы Фрошо.
Они нередко находили его невыносимым, тщеславным, чересчур претенциозным, если не смешным в той странной одежде, в которую он облачался с неодолимой потребностью не походить на других любой ценой. Некоторые из тех, кто помнил его с длинными, потом взъерошенными волосами, видели его теперь полысевшим с прядью волос, ниспадавшей на лоб, и порой у них появлялось странное ощущение, будто они имеют дело с человеком немолодым, хотя ему исполнился только тридцать один год…
И к тому же он был влюблен в Президентшу!
Правда, не он один, все, кто собирались за ее столом, так или иначе испытывали то же самое, но наверняка только он считал ее воплощением идеальной женщины, видел в ней ангела, мадонну, искупительницу.
Тем не менее объясниться он не решался. Слишком большая разница между ней и Жанной, между ней и теми девицами, в чьих объятиях он забывался столько раз…
Когда в сборнике Готье «Эмали и камеи» он обнаружил стихотворение «К розовому платью», ему пришла вдруг мысль последовать примеру «всесильного чародея французской литературы». И он быстренько сочинил стихотворное произведение в том же размере — восьмисложный катрен. С той разницей, что его стихи содержали девять слогов, на один больше. Он назвал их «Слишком веселой».
Твои черты, твой смех, твой взор
Прекрасны, как пейзаж прекрасен.
Когда невозмутимо ясен
Весенний голубой простор.
Когда придет блудница-ночь
И сладострастно вздрогнут гробы,
Я к прелестям твоей особы
Подкрасться в сумраке не прочь;
Так я врасплох тебя застану,
Жестокий преподав урок,
И нанесу я прямо в бок
Тебе зияющую рану;
Как боль блаженная остра!
Твоими новыми устами
Завороженный, как мечтами,
В них яд извергну мой, сестра![38]
Бодлеру, однако, было страшно вручить это сладострастное стихотворение самой Президентше. Положив его в конверт и изменив почерк, 9 декабря 1852 года он без подписи отправил стихи вместе с запиской:
«Смиреннейше умоляю ту, ради которой написаны эти стихи, понравятся ли они ей или нет, и даже если покажутся просто смешными, не показывать их никому. Глубокие чувства стыдливы и не терпят насилия над собой. Не является ли отсутствие подписи признаком именно такого неодолимого стыда? Тот, кто написал эти стихи в привычных своих мечтах о ней, любил ее с необыкновенной силой, никогда не признаваясь ей в этом, и навсегда сохранит к ней чувство самой нежной симпатии».
