И ведь он получил абсолютную власть над землями Хора и Сета[25], не прибегнув к преступлениям и интригам, он совершенно законным образом стал единственным владыкой этой страны. Он благочестиво принес древнюю присягу: поклялся именами всех Птолемеев и всех богов, включая богов Египта, защищать свое государство. Греки вручили ему, словно одному из гомеровских героев, знаки царского достоинства и божественного расположения, не менявшиеся с тех пор, как его предки покинули Македонию: перстень с печатью, скипетр, тогу и узкую налобную ленту из белой ткани — уже одна эта матерчатая диадема, лишенная каких бы то ни было украшений, делала его царем; а после из рук египетских жрецов он принял царскую плеть, еще один скипетр и, наконец, «Двух могущественных», то есть двойную корону фараонов, соединение красной и белой корон, украшенных изображениями кобры и грифа — символами двух богинь, покровительствующих Северу и Югу страны. С того момента, как эта корона увенчала его главу, он стал единственным источником закона и никто уже не мог обратиться к нему иначе, как простершись перед ним ниц и прошептав: «Бог, Повелитель, Владыка…», — ведь он стал наследником сотен фараонов, которые властвовали на протяжении трех тысяч лет.
Может быть, именно обостренное восприятие сценических эффектов, воздействие окружавших его грандиозных декораций заставили Птолемея ощутить груз доставшегося ему наследия? Как бы то ни было, но, в отличие от своих непосредственных предшественников, он, хотя и продолжал называть себя сыном Диониса и потомком Геракла, задался целью восстановить не только территорию фараоновского Египта, но и его трехтысячелетние традиции, церемонии, мистерии, тайны. Несмотря на катастрофическое состояние финансов, он принялся строить новые храмы и реставрировать те, что давно превратились в руины. Он пошел даже дальше: стал мечтать о том, чтобы сравниться с самыми великими фараонами — Тутмосидами, Рамсесом II, — то есть, как и они, раздвинуть границы Египта, включить в пределы своего государства земли по ту сторону Красного моря, Палестину, Сирию и другие территории вплоть до рубежей Персии.
* * *
Но как осуществить эту мечту, если сокровищница пуста, армия разболтана, крестьяне доведены до отчаяния и многие из них предпочитают участь разбойников, подстерегающих путников на пустынных дорогах, тяжкому труду на своих полях? Никто не слушает царя; да он и сам никого больше не слушает, ничего не хочет знать — даже о старом предсказании, о котором опять вспомнили жители оазисов и в котором идет речь о скором падении нечестивой Александрии, о возрождении Мемфиса и о бегстве греков из страны.
Уже в течение многих веков люди пересказывают это пророчество на фелуках, рынках и караванных путях. Время от времени подобные разговоры иссякают, и кажется, будто о нем забыли; однако всякий раз, когда беды страны становятся непереносимыми, желудки — пустыми, надежды — обманутыми, а уровни нильских разливов — слишком низкими, пророчество вновь обретает силу и начинает кружить по египетским дорогам.
Подобно чумной заразе, слухи просачиваются сквозь городские стены. Однако царь ничего не слышит, он слишком поглощен своей мечтой, театральным действом, которое ставит сам для себя, этими странными извилистыми переходами от иллюзии власти к власти иллюзии и обратно. Равнодушный к своей публике, он продолжает играть пьесу, упрямо изображает ее персонажа, царя, на фоне роскошных декораций. А под ногами у него все время путается его третья дочка, проказница, которая не хочет пропустить ни одного произносимого им слова, — малышка Клеопатра, умудрившаяся даже на свет появиться почти бесшумно.
Говорят, она единственная, кто его слушает и понимает, во всяком случае — единственная, кто им восхищается. Она ни на шаг не отстает от своего отца, даже когда он покидает дворцовые покои, чтобы прогуляться по городу, импульсивные жители которого, не желая отказываться от своих эгоистических радостей, уже начинают возмущаться новым владыкой; ибо страх их все возрастает по мере того, как богатства Египта безвозвратно утекают в Рим, и они не прочь выместить свое недовольство на царе.
Выместить совершенно открыто. Зубоскальства, насмешки… Этот жестокий язвительный город готов разодрать Птолемея на куски своими издевками. И она, Клеопатра, маленькая девочка, которой еще не исполнилось десяти, но которая уже не просто живет, а упорно старается все понять, тысячекратно испытывает ощущение смерти всякий раз, как выходит с отцом за пределы дворцовой ограды. Из-за того, что царь часто играет на флейте под портиками дворца, вслед ему шепчут, что рассудок его такой же хилый, как и его мелодии. Из-за того, что он не похож на бурдюки, раздувшиеся от самодовольства и попоек, которые до него сменяли друг друга на троне Лагидов, его обзывают хрупкой марионеткой, которую можно опрокинуть одним щелчком. Из-за того, что жители Александрии больше не верят в семейные мизансцены, из-за того, что они поняли — правда, чересчур поздно, — что царский дворец есть просто обанкротившийся театр, который продолжает существовать лишь благодаря подозрительному благодушию своих кредиторов, они считают своего царя жалким актеришкой и даже хуже того: бездарным музыкантом из оркестра. В последнее время, когда по улицам проносят его носилки, прохожие свистят и выкрикивают его новое прозвище: «Флейтист» («Авлет»), — полагая, что этим сказано все.
Да, он играет на флейте, ну и что? Да, он водит дружбу с мальчиками из театра, заставляет их переодеваться женщинами и танцевать перед ним под звуки его хлипких мелодий, задирать юбки и показывать ему свои ягодицы. Ну и что? Так поступают все — здесь, в этом городе, в первый день праздника, когда все население выплескивается за городские стены и устремляется к Канопу[26], на берег Нила, чтобы там предаваться оргиям.
Остается только терпеть это прозвище. Делать вид, что смеешься над ним. Не обращать внимания, стискивать зубы. Из гордости.
Или повторять себе, что на перекрестках Александрии звучали и худшие имена. Здешние жители виртуозно владеют всеми видами осмеяния — от легкого подтрунивания до откровенной грубости. Чего стоит хотя бы непристойная кличка «Шкваржа», которой наградили Клеопатру III: по сравнению с ней прозвища «Пузырь» и «Сын потаскухи» кажутся вполне невинными.
На этом фоне словечко «Флейтист» может сойти за беззлобную шутку; в конце концов, само название династии происходит от прозвища ее основателя — Лага, то есть «Зайца».
