О Нобелевской премии, об интервью для газеты – ни слова за весь вечер. Главный разговор, ради которого прилетел корреспондент «Правды», оставлен на завтра.
Обычно Михаил Александрович ложится отдыхать рано, зато и встает всегда прежде всех, но когда у него желанные гости, он допускает исключения. Так было и сегодня. Однако он делает оговорку: подъем – как всегда. А это – когда рассветная зорька блекло, нерешительно забрезжит на степном, будто циркулем отчерченном горизонте.
В палатке тесно, и я предлагаю Юрию Борисовичу ложиться со мной в машине. Представляю, каково было настроиться на этот ночлег в осенней степи с пронизывающим ледяным ветром москвичу, может быть, впервые попавшему в такую обстановку. Утешаю его и себя тем, что обещаю среди ночи прогревать двигатель и включать отопление. Шолоховы мой вариант одобряют. Мария Петровна дает нам ватное одеяло, мягкий теплый плед и большущий овчинный тулуп.
Перед сном выходим послушать огромную тишину огромной ночной степи. Но эта тишина обманчива. Вот резко прошелся по камышам ветер и примолк где-то у кромки берега. По звездам над нашей головой пробежала легкая тень, и с высоты упали голоса пролетающей стаи казарок, слышатся упругие взмахи сильных крыл. Где-то с плеса их гортанно окликнули другие птицы, казарки отозвались и вскоре шумно упали на воду, загоготали, заговорили одновременно, перебивая друг дружку, и стихли. С какой-то надсадной очумелостью закрякала кряква, ей-богу, вульгарный, заполошный у нее голос, особенно вот так, в ночной тиши. Потом невдалеке потявкал обиженный чем-то корсак. Вновь оживает, вздыхает по ненайденному или несбыточному ветер-отшельник и треплет у наших ног низкорослую полынь, от которой чуть внятно исходит запах минувшего горячего лета. Из железной трубы над палаткой вырываются и, кажется, смешиваются со звездами искры. Вкусно попахивает древесным дымком, его перебивает сигаретный дым.
Шолохов и Лукин молча курят. При затяжках огонек сигарет освещает на мгновение их задумчивые, сосредоточенные лица. О чем думают эти два человека, почти ровесники, стоявшие еще при Горьком у начала советской литературы? Юрий Борисович, возможно, просто слушает, созерцает эту диковинную для него ночь в полупустыне, у таинственного в светлой темноте озера. А какие мысли полонят Михаила Александровича? Ему-то ничто здесь не в диковинку. Почти ежегодно, а то и по два раза в год приезжает он в полюбившийся ему уголок Приуралья. Писатель знает здесь едва ли не каждую стежку, каждую зимовку, летовку, он дорогой кунак у местных животноводов. Возможно, обдумывает новые страницы своих произведений? Ведь известно же, что некоторые главы второй книги «Поднятая целина» и романа «Они сражались за родину» написаны в нашем степном краю. И потому невольно чувствуешь себя как бы чуточку причастным к великому труду писателя, который свершается рядом с тобой в брезентовой палатке или в рыбацком домике на крутом берегу нашего быстротечного, многими песнями воспетого Яика, указом Екатерины II переименованного в реку Урал.
Оказалось, напрасно я беспокоился о приезжем москвиче и среди ночи дважды прогревал машину: Юрий Борисович, укрывшись тулупом, спал, выражаясь штампом, как убитый. А утром, после крепкого кофе, зашел разговор о том, что интересовало корреспондента «Правды». Когда Юрий Борисович спросил у Шолохова, как он относится к присуждению ему Нобелевской премии, Михаил Александрович не спеша затянулся сигаретным дымом, отряхнул пепел возле печки.
– Разумеется, я доволен присуждением мне Нобелевской премии, – сказал он. – Но прошу понять меня правильно: это – не самодовольство индивидуума, профессионала-писателя, получившего высокую международную оценку своего труда. Тут преобладает чувство радости оттого, что я – хоть в какой-то мере – способствую прославлению своей Родины и партии, в рядах которой нахожусь больше половины своей жизни, и, конечно, родной советской литературы. Это важнее и дороже личных ощущений, и это, по-моему, вполне понятно.
Михаил Александрович высказывает удовлетворение и по поводу того, что жанр романа как бы получил теперь свое новое утверждение, ибо некоторыми литераторами он ставился под сомнение. Добротно написанная книга, говорит он, живет долго, а все живущее нельзя отвергать сплеча, без достаточных к тому оснований.
Делится Михаил Александрович своими творческими планами и радостями. Он говорит, что в приуральских степях, на раскладном стуле, у раскладного стола возле потрескивающей «буржуйки» ему неплохо работается, страница за страницей продвигается к концу первая книга романа «Они сражались за родину».
Видя, что Лукин записывает все, Шолохов подчеркивает:
– В названии романа слово «родина» – не с прописной…
И некоторое время молчит, как бы желая увериться, понята ли его мысль. Каждый, мол, воевал и умирал за свою родину – родная хата, родные сад, тихая речка, любимая женщина, дети… Из этих, казалось бы, малых величин, понятий и складывается великое и однозначное – Родина. В интервью, которое будет напечатано «Правдой» завтра, так и стоит: «Они сражались за родину». Удивительно, что все издатели-переиздатели проигнорировали это уточнение, эту волю писателя, оказавшись как бы «святее самого папы римского», придавая названию лозунговое звучание, что всегда претило такому большому, чуткому к слову художнику, каким был Шолохов.
Сейчас, вспоминая день, когда пришло известие о присуждении Нобелевской премии, Михаил Александрович говорит, что был он для него удачным во всех отношениях. В ранние утренние часы хорошо работалось над романом, над главой, в которой рассказывается о приезде генерала Стрельцова к брату Николаю на Дон (впоследствии она появилась в «Правде»). Глава эта, по словам Михаила Александровича, «чертовски трудно давалась». После полудня узнал о присуждении премии, а вечером очень удачно поохотился.
Несколько отвлекаясь от темы беседы, Юрий Борисович задает вопрос, который, чувствую, его давно волнует как критика, литературоведа, просто как человека, бесконечно влюбленного в шолоховскую прозу.
– Михаил Александрович, – Лукин поправляет очки и кладет ладонь на открытую страницу блокнота, – вот некоторые критики, в частности ленинградец Бритиков, да и некоторые писатели (потом Юрий Борисович назвал мне фамилию одного весьма известного писателя. – Н. К.) всю вину в трагедии Григория Мелехова возлагают на тогдашние события, на неправильные действия местных властей. И получается, что сам Григорий в собственной трагедии не виноват. По-моему, это ошибочно.
– Конечно, так прямолинейно толковать нельзя! Все было гораздо сложнее. Личная вина Григория есть в этой трагедии, и даже большая доля вины лежит на нем самом. Хотя, конечно, левачество Мишки (Кошевого. – Н. К.) способствовало тому…
