после Божественной литургии в Казанском соборе сказал, обращаясь к пастве:
«Мы, к скорби и стыду нашему, дожили до такого времени, когда явное нарушение заповедей Божиих уже не только не признается грехом, но оправдывается как нечто законное. На днях совершилось ужасное дело: расстрелян бывший Государь Николай Александрович… и высшее наше правительство, Исполнительный Комитет, одобрил это и признал законным. Но наша христианская совесть, руководясь словом Божиим, не может согласиться с этим. Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падет и на нас, а не только на тех, кто совершил его… Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточат в тюрьму, пусть нас расстреливают. Мы готовы все это претерпеть в уповании, что и к нам будут отнесены Слова Спасителя нашего: ’’Блаженны слышащие Слово Божие и хранящие его».
Как же отозвался народ на эти слова Святителя? Народ — безмолвствовал. Но это не было тем безмолвием ужаса и осуждения кровавого убийства, которое имел в виду Пушкин в «Борисе Годунове». Это было равнодушное и трусливое безмолвие. Конечно, были те, кто искренне скорбел по убитому Государю, кто оставался ему предан даже ценою жизни. Но не они определяли тогда отношение к убитому Царю.
Марина Цветаева вспоминала об июльских днях 1918 года: «Стоим, ждем трамвая. Дождь. И дерзкий мальчишеский петушиный вскрик: «Расстрел Николая Романова! Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым!» Смотрю на людей, тоже ждущих трамвая, и тоже (тоже!) слышащих. Рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми. Ничего! Хоть бы что! Покупают газету, проглядывают мельком, снова отворачивают глаза — куда? Да так, в пустоту…» {1317}
То же самое писал граф Коковцов: «20-го июля или около этого числа, в официальных большевистских газетах появилось известие: об убийстве Государя в ночь с 16-го на 17-ое июля в Екатеринбурге, по постановлению местного Совета солдатских и рабочих депутатов. Приводилось и имя председателя этого подлого трибунала — Белобородова.
Говорилось тогда об убийстве одного Государя и упоминалось, что остальные члены Его семьи в безопасности.
Я не скрывал своего взгляда и говорил многим о том, что думал, и когда мы узнали, что Их увезли в Тобольск, и потом появилось известие, что на Екатеринбург двигаются чехословаки, нечего было и сомневаться в том, какая участь ожидает их.
На всех, кого мне приходилось видать в Петрограде, это известно произвело ошеломляющее впечатление: одни просто не поверили, другие молча плакали, большинство просто тупо молчало. Но на толпу, на то, что принято называть «народом» — эта весть произвела впечатление, которого я не ожидал.
В день напечатания известия я был два раза на улице, ездил в трамвае и нигде не видел ни малейшего проблеска жалости или сострадания. Известие читалось громко, с усмешками, издевательствами и самыми безжалостными комментариями…
Какое-то бессмысленное очерствение, какая-то похвальба кровожадностью. Самые отвратительные выражения: «давно бы так», «ну-ка — поцарствуй еще», «крышка Николашке», «эх, брат, Романов, доплясался» — слышались кругом, от самой юной молодежи, а старшие либо отворачивались, либо безучастно молчали. Видно было, что каждый боится не то кулачной расправы, не то застенка» {1318}.
Но что говорить о них, простых людях, несчастных и обманутых, которых та же Цветаева называла: «малыми, слабыми, грешными и шалыми, в страшную воронку втянутыми», если так называемая «совесть» нации, интеллигенция, соревновалась друг с другом в глумлении над убитым Самодержцем.
«Щупленького офицерика не жаль, конечно… он давно был с мертвечинкой», — так отозвалась об убийстве своего Царя поэтесса Серебряного века Зинаида Гиппиус.
Маяковский в 1928 году в стихотворении «Император» глумливо описывал приезд еще до революции Императора Николая II в Москву и писал, что в ландо с молодым военным «в холеной бороде» сидели «как чурки, четыре дочурки», это о Великих Княжнах, к тому времени уже 10 лет как убитых {1319}.
В течение года мучений заключенной Царской Семьи русская интеллигенция продолжала глумиться над ней, равнодушно внимала революционной клевете и даже порой спокойно обсуждала возможность убийства Государя. Так писательница Тэффи писала в газете «Новое Слово» 26 июня 1918 года, то есть меньше чем за месяц до убийства Царской Семьи: «Об убийстве Володарского говорить и писать будут очень много, больше чем о предполагаемом убийстве Николая Романова» {1320}.
Для Тэффи, конечно, большевистский демагог Володарский тогда представлялся намного более интересной личностью, чем свергнутый Царь, слухи, об убийстве которого, постоянно циркулирующие в газетах, уже успели набить оскомину.
Кстати, и Коковцов пишет: «сказать, что известие это (об убийстве Государя. — П.М.) поразило меня своей неожиданностью, я не могу. Еще в бытность мою на Кавказе, когда мне приходилось слушать кругом меня самые определенные надежды на близкий конец большевизма, я всегда говорил по поводу перемещения Царской семьи в Тобольск, что это — начало страшного конца, и что гнусная расправа с нею — только вопрос времени».
Какое-то поразительно равнодушное отношение к Царской Семье чувствуется в этих словах! Они говорят о том, что русское общество большей своей частью смирилось с неизбежностью убийства не только своего Государя, но и его Семьи. «Бессмысленное очерствение», о котором пишет граф Коковцов, охватило Россию. Царская Семья, столь любившая русский народ, причем не какой-либо «платонической», а вполне реальной действенной любовью, была выдана своим народом в руки изуверов на поругание и мучительную смерть. «Покинутая Царская Семья» — это название книги корнета Маркова как нельзя лучше отражает суть преступления всех сословий русского народа перед ней, этой Семьей Императора Николая II. Подобно Спасителю, во все время своего Крестного пути и восхождения на Голгофу, Царская Семья была почти всеми покинутой. Лишь горстка верных оставалась с Ней до конца.
Император Николай II, Императрица Александра Федоровна и Августейшие Дети любили жизнь во всех ее проявлениях. Любили землю, деревья, цветы, птиц и животных. «Ilfaut les laisser vivre!» [24], — кричал маленький Цесаревич, наблюдавший за рыбной ловлей и пораженный видом мучений задыхающейся без воды рыбы {1321}. Добрый мальчик! В России не нашлось ни одного человека,
