Мне слишком хотелось остаться. Но это были те мои годы, когда я работала над собой, над воспитанием воли, над подавлением каждого нежданного своего хотенья. Искушение согласиться так пробыть этот вечер с Горьким было слишкои велико. В моем тогдашнем сознании я должна была устранить искушение. И не открывать своих карт.
– Сделаем так, – сказала я, и мне было больно таи отвечать Горькому, – я поеду сегодня узнать, пришла ли 8 Представительство виза. Если пришла – я поеду. Если не пришла – вечер мой. Пусть решает судьба!
– Но зачем вам сегодня ехать узнавать в Представительство? – сказал Горький.
Мне было очень трудно, но уже необходимо' повторить то же: 1
– Пусть решает судьба!
И я поехала в Представительство.
День уже клонился, удлиняя солнечные лучи, к вечеру, когда я, вернувшись, увидала, у входа в гостиницу, Горького. Его высокий черный силуэт был резок на фоне светлого дома. Мы шли друг другу навстречу.;
– Ну как? – сказал он, вместе со мной поворачивая к дверям гостиницы.
– Еду, Алексей Максимович! Виза пришла. Я взяла билет.
– А! Чорт возьми…
Рука Горького, было взмахнув в воздухе, круто опустилась к карману.
– Спички забыл! – сказал он. – В котором часу отходит ваш поезд?
…Вечер. Вокзал. Отъезд. Плавно, медленно, грациозно снимает широкополую шляпу Алексей Максимович, классическим жестом отводя руку с ней в сторону. Несет мою руку к губам.
– Добрый путь…
Из письма, путевого, к Горькому:
30 августа 1927 г., ночь
Поезд стоит. Рим.
Читала Самгина, и буду читать дальше. Появился Иноков, и мне сразу сделалось весело: Вы! Описывая его, Вы употребляете особый «прием»: это какой-то воздушный прыжок (Ваш голос: «Каждый прыжок – воздушный!») перед каждым его высказыванием. Вы улыбаетесь, и человеческиписательская зоркость течет от улыбки – в перо. (Так Вы улыбаетесь Марфе, когда она кричит: «Nein!»1. До чего это хорошо! Его движения. Как курит, как отвечает «Не знаю» -поразительно. «Взгляд голубых глаз часто противоречиво изменялся, то слишком по-женски мягок, то неоправданно суров…» (Это Вы пишете – о себе.)
Вы видели закат с горы, над Неаполем? Мой поезд летел -полем. День в Неаполе – один из лучших дней моей жизни. Как я буду жить, Вас не видя? Вы сказали с иронией, что русские люди не умеют обходиться без переписки даже в книгах, даже из соседнего дома – хоть одно письмо! Но ведь в этом не только указание – на стихию преувеличения? и словесности, – а еще две вещи: 1) легкость большая написать, чем заговорить (застенчивость), и – 2) молчание вблизи -звучит. Издали – звучат строки. Нет?
А через десять дней я Вас снова увижу! «Десять дней» -это 240 часов! Жму Вашу руку.
Сейчас поезд промчится по местам – Итальянская Ривьера (Больяско, Санта Маргарита, Нерви (близ Генуи), где мы с Мариной жили девочками, в 1902-1903 годах…
Это письмо я отправлю из Турина».
Тут, видимо, мне пришлось прервать письмо Горькому. Даже ему!
Париж приближается. Его свинец, серебро, перламутры -тучи, лучи, дымки над маревом крыш – подступает все ближе, тая вширь, разливаясь и разбегаясь – навстречу летящему поезду. Сердце бьется той настоящей, так в детстве знакомой радостью, хоторой нет ни названия, ни предела. Свидание!
Меня встретил Сережа, Маринин муж. «Марина, Асенька, ждет вас дома! – Она с Муром. Аля помогает ей по хозяйству. Вы не узнаете Алю, – огромная!» – «А Андрюша…» Идем, сияя, перебивая друг друга. Мы не виделись столько лет!
1 Нет! (нем.).
Мы едем с вокзала на вокзал, минуя Париж. Марина с семьей живет за Парижем – в Медоне. Это – маленький городок. На улицах мало народу. Сады. Мы спешим, быть может, удивляя прохожих нашим летящим шагом: Марина нас ждет! Сейчас я увижу ее, не виденную пять лет! Это наша первая такая долгая разлука – мы расставались только раз, ни три с половиной года, и то показались они – десятью!
Avenue Jeanne d’Arc, 2. Дошли!
Подъезд. Лестница. Через три ступени! Но рука не успела дотянуться к звонку – дверь уж открывается навстречу, два лица обозначаются в сумраке входа. Узнаю Маринины черты – в верхнем; но сразу, точно кто подкосил ноги, – я уж в три погибели, на корточках, перед Муром. Как невероятно хорош! Русые кудри, крупная голова, – маленький великан! Как похож на мать!.. Умиленье перехватило голос. Вскакиваю. Рукопожатье. Марина! Какой чудный! Он о ч е н ь похож на тебя! Но, прерывая наш взгляд друг в друге, третье лицо над плечом Марины – голубые огромные глаза, улыбка на две косы: Аля! Алечка! Какая большая! И как на отца; похожа!.. Только глаза светлей! |
Сережа ставит мой чемоданчик, мы проходим по комнатам: их три (ни одной проходной), передняя и маленькая кухня. Газ.
Марина изменилась. Определить чем – трудно. Старше стала – конечно. Ей скоро тридцать пять лет. Отошла желтизна ее трудных лет. Но легкая смуглость – осталась.. Все еще похожа на римского юношу – большой лоб, но с с горбинкой, твердый абрис рта. Вокруг светло-зеленых глаз кожа у нее стала как-то темнее, что делает ярче цвет глаз.
Все так же курит и чуть щурит глаза, но вместо московского (коктебельского) шушуна (кафтана, охваченного у пояса ремнем) и почтальонской сумки через плечо, из-за которой (под презрением полыхнувшим Марининым взглядом) бежали за ней мальчишки по Борисоглебскому переулку, она теперь вынимает папиросу из кармана сизого хозяйственного фартука, в котором она несет из кухни кофейник. Мур, идущий! за ней, ласкающийся и об отца и об Алю, похож на | маленького медведя – плотный, тяжелый, как Марина была в детстве, еще тяжелей и плотней. Тоже в парижском фартучке, сизом. Цвета его и широких и длинных – не
I наглядишься – глаз. Голова – в крутых кудрях, пепельных! Необычаен!
– Его здешний д-р зовет «Le Petit Cossak», – говорит Марина, – а костюмы ему я покупаю на шестилетнего! Парижане – мелкие дети…
Я зорко смотрю на Марину, не видя в ней нашего общего с ней нетерпенья, одинакового у нее и меня к нашим первенцам. Она совершенно другая с Муром: мягкая.
Еще перемена: Марина научилась вязать. Вяжет все прямое: шарфы, даже одеяло, шерстяное. Толстым костяным крючком.
Первые часы – вперемежку рассказы и вопросы обо всем сразу: Москва, Сорренто, родные, Горький, Ока и Средиземное море (год назад, в 1926-м, я ездила с сыном Андрюшей в Тарусу, где не была с 1912 года, с года наших свадеб). О Марфеньке, Соловье, Максе, жене Макса, о последних днях в Москве, о Венеции, Флоренции, Риме, и – через каждые пять минут – «Алексей Максимович»… И Марина мгновенно загорается к нему ответною, интимною, нежною благодарностью – за меня.
– Я ему напишу, – непременно! Поблагодарю за тебя.
– Он твои стихи хвалит. Хотя и спорит со многим. Он все понимает! Восхищается прозой Бориса, «Детством Люверс». Это – волшебный человек, Марина…
