Александр справедливо опасается повторений, боится перемелькать в ролях романтичных принцев и рыцарей, боится штампа в изображении «шикарно выглядящих западных джентльменов», которых он наиграл бесчисленное количество…
Обновление для популярного актера возможно лишь через перевоплощение, через создание характеров неожиданных, иногда совершенно противоположных собственному, природному. Такие две роли появились в последние годы в театре: Сиплый в «Оптимистической трагедии» и Верховенский в «Диктатуре совести».
Петр Верховенский, этот зловещий гений, ловко соединивший в своей философии социализм с уголовщиной, исполняется Абдуловым с какой-то заразительной виртуозностью. Изменились взгляд, улыбка, пластика… Добрый и наивный Саша Абдулов превращается в жестокое, коварное существо, способное заворожить, повести за собой. И жутко становится от того, что доводы Верховенского кому-то кажутся привлекательными, что «верховенщина» может иногда царить не только на сцене, но и в жизни… «Неглавная роль» в спектакле стала сегодня одной из самых главных в его биографии.
Абдулов жаден до работы. Любит актерский труд во всех его проявлениях: любит репетиции, съемки, озвучание…
В пустой студии перед молчаливым экраном актер вынужден усилием воли и воображения вернуть свой голос в напряженную атмосферу давно сыгранной сцены, оживить отснятый материал… Абдулов делает все это вдохновенно и азартно. По многу раз готов переписывать каждое слово, добиваясь абсолютной достоверности… Да что там слово! Каждый звук, междометие, вздох…
(В одной из важнейших сцен, впервые встретившись с Драконом, Ланцелот закашлялся… При озвучании кашель никак не получался. Что-то прорывалось нарочитое, неестественное… Абдулов уговорил режиссера перенести запись на завтра. Утром я увидел его на заснеженной территории студии без шапки и пальто. «Простудиться немножко надо для роли», — пояснил он, сосредоточенно вдыхая ледяной воздух…
Кашель на записи получился вполне естественным…)
Трудное это дело — писать портрет человека, которого давно знаешь. Еще труднее давать умные советы, не впадая в занудливую нравоучительность. Вроде бы вывод ясен: давай, Саша, взрослей, остепеняйся! А сколько ни напрягаюсь, никак не могу себе представить его солидным Александром Гавриловичем, рационально выстраивающим свою творческую жизнь, не ошибающимся, не делающим глупости… А может, все будет не так? И его неукротимая энергия, азартность в работе, удивительная легкость характера, доброта будут пребывать с ним еще долгие-долгие годы?…
В сорок пять лет мы вклеиваем в паспорт новую фотографию. По-видимому, предполагается, что юношеский и зрелый облик могут так разниться, что человек становится неузнаваемым. Для Абдулова это будет ненужной формальностью.
Уверен, что и через десять лет на нас будет смотреть такое же молодое, веселое лицо…
1988 год
…Актерское благополучие — это выдумка, и довольно распространенная. Благополучных актеров нет. Всегда что-то проходит мимо, есть несыгранные роли, которые очень хотелось когда-то сыграть. А время уходит, и его не вернешь. Хотя мне, конечно, грех гневить Бога. В жизни пока везет. Что будет дальше — не знаю. Но действительно хочется сохранить свой имидж актера, который может все. Потому что, как только актер затворяется в рамках одного амплуа, он лишается возможности творческого развития и становится неинтересным зрителю…
Невозможно жить в стране и быть вне ее. У меня те же проблемы, что и у всех нормальных людей. Запереться в башню из слоновой кости не удастся даже при самом большом желании.
Я не считаю, что сейчас мы переживаем какой-то особый театральный кризис. Просто театр болеет теми же болезнями, что и вся страна. Семьдесят лет назад мы политизировали театр, а он, по моему убеждению, должен жить вне политики. Постоянная обязанность делать спектакли к красным датам календаря заштамповала наши мозги, закомплексовала сознание. Мы до сих пор не свободны, например, от страха цензуры. Цензор уже сидит внутри нас, превращая нас в творческих импотентов. Это уже в крови, в генах. Недаром, когда в не столь далекое время в театрах появлялось что-то смелое, мы кричали «ура» и возводили режиссера в ранг героя. А теперь искалеченное театральное подсознание, выпущенное на свободу, заставляет кидаться в крайности. Меня уже тошнит от обилия на сцене генералиссимуса Сталина во всех возможных видах. Это противоположная сторона заполитизированности. Скоро, посмею предсказать, театры примутся за путч. Повторяю: театру политика противопоказана… Недавно, например, Марк Захаров принял к постановке «Чайку» и «Женитьбу Фигаро». Пора возвращаться к классике…
А вообще, хочется чего-то принципиально другого. Я бы сейчас с удовольствием снялся в каком-нибудь хорошем боевике. Или в детективе. Или в небесполой любовной истории типа «Мужчины и женщины». А нам, повторяю, грозят экранные и сценические путчи. И то, что уже пережевано прессой, будет повторно переворачиваться искусством. Остается надеяться, что это ненадолго, что и театр, и кинематограф, и, естественно, зритель вернутся к истинному и вечному…
Творческие кризисы бывают у любого человека, занимающегося искусством. Это неизбежно. Я не очень люблю говорить об этом. Думаю, что и читателю интереснее мои взлеты, а не падения. А с чем связаны эти жизненные коллизии? Да с чем угодно: с профессией, с бытом, со здоровьем. Раз на раз не приходится. Что же касается «взлетов»… Тут я тоже не могу ответить ничего вразумительного, потому что не считаю по пальцам, было у меня за последний год три взлета или четыре. Это — достаточно неуловимое внутреннее состояние, а анализировать его — не моя профессия…
На сегодняшний день последняя моя работа в театре — роль в спектакле «Школа для эмигрантов» по пьесе Дмитрия Липскерова. Оценивать свою работу я не вправе. Но мне интересно играть в спектакле, который я считаю громадным полигоном для проявления своих актерских возможностей. Вообще-то, я плохо понимаю, что такое авангард. У меня была интересная роль, над которой было интересно работать. Был характер. А разбираться в теориях — это уже дело театроведов…
Понимаете, настоящий актер — это губка, которая впитывает все хорошее везде, где может. Работа с разными режиссерами и в театре, и в кино — это мой дополнительный профессиональный багаж, который я приношу в родной театр. А по большому счету я актер Марка Анатольевича Захарова. Он мой крестный отец, определил мою жизнь и сделал меня таким, какой я есть. И я ему очень благодарен…
