Когда мы проезжаем через деревню и обнаруживаем колодец, то делаем короткую остановку, чтобы освежиться, поскольку жара стоит удушающая. Моя форма уже высохла, но пивного запаха не потеряла. Я освобождаю карманы, хоть и понимаю, что это глупо, поскольку их содержимое тоже пропиталось пивом и здесь везде и повсюду мухи. Пользуюсь подвернувшейся возможностью и прошу своих товарищей как следует окатить меня всего водой, с ног до головы, прямо в одежде. По сравнению со знойным воздухом вода кажется ледяной, но это даже приятно. Потом отжимаю китель и штаны и снова полощу. Еще раз выжав одежду насухо, натягиваю ее на себя.
Десять минут спустя мы снова в пути и достигаем Каменска-Шахтинского! Кажется, мы сбились с пути – взяли не то направление. Поэтому мы посоветовались с друзьями-танкистами, которые должны получить новые указания, и теперь решаем, что делать дальше. За время ожидания мы пополняем припасы в интендантской службе города и квартируем в частном доме. На следующий день мы снова в пути. Среди дня у меня вдруг из носа хлынула кровь. Несомненно, из-за жары! К счастью, неподалеку деревня, но, похоже, покинутая. Из вежливости я постучал в дверь. Потом сильнее. Ни звука, ни ответа. В таком случае прибегнем к силе – я ударяю по двери ногой. И, к моему удивлению, дверь распахивается, но не от удара, а открытая рукой «мужика»! Он робко смотрит на нас, но успокаивается, понимая, что я прошу лишь свежей воды, чтобы унять кровотечение. «Вода? Да! Да!» И тут же мне принесли ведро воды из колодца. Наконец, когда кровотечение остановлено, я оторвал уголок носового платка и плотно засовываю его в ноздрю. Теперь в комнате собралась вся семья. Их страх рассеялся, и они угощают нас кислым молоком. На самом деле нет ничего лучше для утоления жажды! Нам даже жаль уходить. Видимо, когда русские ушли, эти люди спрятались в подвал, и мы оказались первыми «немцами», которых они видели. Тем же вечером, 31 июля, мы квартируем в Даниловке[40].
1 августа, около 18:00, мы появляемся в Новочеркасске, немного северо-восточнее Ростова-на-Дону, из которого выехали с танкистами два дня назад. Наше путешествие оказалось бессмысленным. На пороге одноэтажного дома нас радушно встретила приветливая женщина с двумя дочерьми; с виду дом очень чистый и опрятный. Они живут как раз на первом этаже. Я очарован, потому что старшая дочь просто восхитительна, она прекраснейшая из всех tanagra (Танагра – древнегреческая терракотовая статуэтка; в переносном значении – стройная девушка, «статуэтка». -Пер.), каких я только встречал. Безо всяких преувеличений! Настоящая богиня! Я могу ее сравнивать лишь с одной из этих изящных статуэток. Загорелая кожа – ровно на столько, на сколько нужно, тогда как у других она намного темнее. Темно-синие, цвета морской волны, глаза, каких я никогда не видел. Выражение лица, которое я никогда не забуду, темные, почти черные волосы. А кроме того, фигура, способная ввести в искушение даже святого! И, Бог свидетель, я не преувеличиваю. Девушка одарила меня сотнями улыбок, хотя хватило бы и одной, чтобы растопить мое сердце. Боже правый, что со мной происходит? Впервые в жизни женщина, точнее, русская девушка пробуждает во мне желание, сводит с ума. Никогда бы не поверил, что такое возможно, ведь, в конце концов, все остальные оставляли меня равнодушным, если вообще не вызывали неприязни! При мне, как всегда, мой фотоаппарат, но, увы, нет пленки, о чем я долго буду жалеть. Поэтому я прикинулся, будто она у меня есть, и делал иллюзорные снимки всей семьи, затем одной лишь богини. А потом попросил Андре сфотографировать нас вместе. Это дало возможность обнять девушку за плечи, а потом за талию.
В доме чрезвычайно опрятно, все чисто вымыто, ни единой мухи, на окнах занавески. Никакой роскоши, но все очень мило. Да это просто дворец по сравнению со всем тем, что я видел с тех пор, как пересек линию границы, последней границы. И – будьте любезны! – мать предложила нам душистый чай в настоящих чайных чашках! Поставила на стол кукурузные оладьи в настоящих, изящно расписанных фарфоровых тарелках. Кексы, посыпанные сахарной пудрой, их я тоже встретил в России впервые. Но все это оставило меня равнодушным, меня восхищает только девушка. Всякий раз, когда я встречаюсь с ней взглядом, она не отводит глаз. Не хочу хвастаться, но еще ни одна девушка не смотрела на меня так. С огромной предосторожностью беру ее за руку, и она не отнимает ее. Напротив, сама крепче сжимает мою, и ее взгляд становится нежным, как бархат. Мать видит, что происходит, и добродушно улыбается нам обоим, хоть я, смутившись, почти готов отпустить руку девушки и притвориться воплощением невинности. Поощрение матери только усиливает мое волнение, и теперь наши руки не разъединить даже топором.
Мать накрывает на стол и настаивает, чтобы мы отведали угощение. Я не голоден. Я витаю в облаках, но не смею отказаться. Ем, но не чувствую вкуса того, что проглатываю. Тороплюсь покончить с угощением, чтобы снова взять руку девушки, которую я с таким сожалением и страхом – вдруг не смогу опять завладеть ею – отпустил. С едой покончено, мы сидим на скамейке у стены, вплотную друг к другу. Одна моя рука обнимает девушку за плечи, другая снова сжимает ее руку, наши руки на ее колене. Какое блаженство! Округлость девичьего бедра плотно прижата к моему; война могла бы продолжаться еще сотню лет, и я записался бы на нее на все следующие тридцать. Мать предложила нам сигареты. Такое я вижу в России тоже впервые, и предлагает мне закурить не кто-нибудь, а русская женщина! Сигареты не немецкие. И снова я не могу отказаться из боязни обидеть ее, но тороплюсь покончить с этим и опять окунуться в сладкий сон. Я медлю с тем, чтобы оставить объятие и взять сигарету, но по-прежнему не отпускаю девичьей руки. Потом восстанавливаю прежнее положение, и сон продолжается.
Целомудренно целую девушку, и ее мать никак на это не реагирует! Я целую ее снова и снова, но каждый раз с приличным интервалом, боясь разрушить хрупкое равновесие и потерять расположение матери. Больше не боюсь, что дочь отстранится от меня. Я чувствую ее согласие, я завоевал ее расположение. Гораздо больше я боюсь обидеть ее мать. Не имею ни малейшего понятия, сколько мы так сидим – минуты или часы.
«Ну что, может, пора лечь спать?» О, только не сейчас! Я и думать забыл о существовании Бьюринга, о том, что он тоже здесь! Каким болваном надо быть, чтобы вот так мешать нам! Разрушить мечту, и ради чего? Чтобы пойти спать! Скажите на милость… На самом деле Андре замечательный парень и я очень его уважаю. Просто ему скучно, и, видимо, время для него тянется слишком медленно. Ну да, уже поздно. Мы встаем с несчастным видом, но наши руки все еще соединены, и девушка показывает нам нашу комнату. Здесь комнаты с дверями, которые можно открыть и закрыть. Девушки уступили нам свою, а сами идут спать с матерью. Андре ненадолго нас покидает, и я, набравшись храбрости, прошу свою богиню разделить со мной постель – ее постель. Мое незнание русского языка заменяет язык жестов. Она не возмущена и не обижена. Просто показывает, что мне следует спросить ее мать. Сглотнув слюну, я решаю так и поступить, но по-матерински ласково женщина дала мне понять, что завтра я уйду, а ее дочь рискует забеременеть. Она делает жест рукой, который, полагаю, я хорошо понимаю и в котором нет ничего обидного. Она прикладывает ладонь козырьком ко лбу и поворачивает голову слева направо (ищи потом ветра в поле – надеюсь, вы понимаете!). Не могу быть уверен до конца, но думаю, что быстро все понимаю: не порть ничего, пусть все остается чистым и невинным. И все равно моя душа разрывается на части, однако прежде всего я хочу оставить о себе добрые воспоминания у этих людей, у этой понимающей матери, так замечательно принявшей нас и обогревшей своим теплом и лаской двух парней, 18 и 19 лет!
Я поцеловал мать, которая направилась в свою комнату, а дочь на минуту задержалась в моей. Я снова целую девушку, с большей страстью и с меньшей пристойностью, но не заходя слишком далеко. Я целую ее снова и снова, и тут возвращается Андре. Она уходит к матери и сестре. Спокойствие воцаряется в доме, но не в моем сердце, и я лежу, терзаемый любовными муками! У нас с Андре отдельные кровати, с постельными принадлежностями и подушками, но что в них проку? Я мог бы растянуться где угодно. Я почти не сплю, больше мечтаю, воображаю самые невероятные картины, мечтаю с широко открытыми глазами.
Утром нас разбудили звуки проснувшегося дома. Мать и дочери уже на ногах, и я вижу свою Дульсинею, умывающуюся в гостиной. Она не обнажена, но на ней только тонкая сорочка, и ее движения при умывании приоткрывают сокровища, которыми мне никогда не обладать. Я вижу ее спину и наблюдаю за моей красавицей без всякого смущения. Ну не дурак ли я? Как можно было сомкнуть ночью глаза, хотя бы на секунду? Все равно дверь между нами на ночь не запиралась. Но я подозреваю, что судьбе было угодно, чтобы все случилось именно так. Она поворачивается, надевает юбку и видит, что я наблюдаю за ней. Разумеется, я краснею, но она улыбается мне, одаривает понимающим взглядом, и мое смущение улетучивается. Когда мы входим в гостиную, для нас уже приготовлено два ведра, полных свежей воды. Теперь мы чистые и похожи на цивилизованных людей! Садимся к столу, и мое сердце учащенно бьется, поскольку я чувствую, что скоро наступит благодатный момент, мимолетный момент блаженства. На мгновение я снова стискиваю ее руку, более трепетно, чем вчера, поскольку знаю, что скоро все закончится и у меня останется только память в сердце и грустные воспоминания. Поскольку завтрак окончен, хороши любые предлоги, чтобы тянуть время и отсрочить расставание, но ничего не поделать, этот момент наступает! Мы все обнимаемся и смотрим друг другу в глаза. Вижу слезы, даже в глазах матери. И моя рука инстинктивно гладит ее по щеке. Я крепко прижимаю к себе мою брюнетку с сине-зелеными глазами и задерживаю дыхание, когда обнимаю ее. Adieu, моя маленькая черкешенка! После чего мы быстро уходим; ускоряем шаг и не оглядываемся, пока не отходим на расстояние достаточное, чтобы не видеть слез. Они, все трое, стоят на верхней ступеньке крыльца и не перестают махать нам вслед. Дорога делает поворот, и память сотрет все начисто. Последний взмах рукой, последний взгляд… как грустно. Думаю, я только что совершил свой единственный – или самый прекрасный – подвиг за всю свою войну!
