«Особенно я ожидал, – говорил он при другом случае, – что кончу жизнь на штыках, не выходя из полка, ибо мало на московцев надеялся и для того избрал это место как нужнейшее. На площади под конец я увидел, что мы погибли, но не хотел взять на себя крови солдат, если б повел их в атаку на пушки, и потому молчал, слушая рассуждения других, что бы делать, ибо видел, что все бесполезно. Я искал смерти во время пальбы. Картечь пробила мне шляпу на волос от головы, но Бог сохранил меня для раскаяния».
Когда, наконец, засвистела картечь, Бестужев побежал через Галерную.[168] «Забежав на первый попавшийся двор, он постучал направо в какие-то двери, где нашел несколько женщин, попросил у них переждать немного и через час вышел на Неву, перешел через лед и скитался часов до 12 вечера, потом ходил еще целую ночь и целое утро по церквам, наконец, решился пасть к стопам Всемилостивейшего Государя и просить помилования».
Бестужев, как умный человек, понял, что бороться дальше значило окончательно потопить все дело и что только истинное и правдивое освещение его способно сохранить за ним ореол глубокого смысла и известного величия. Проиграв дело, нужно было иметь смелость сказать открыто, в чем оно заключалось – дабы проигрыш не осложнился его умалением. Это соображение, вероятно, и побудило Бестужева явиться во дворец.
В какой момент Бестужев исчез с площади – неизвестно. Греч рассказывает, что, когда мятежники разбежались, Бестужев успел уйти и где-то скрыться. На другой день, услышав, что забирают людей невинных, что главные зачинщики стараются слагать вину на других, он явился вечером на гауптвахту Зимнего Дворца и сказал дежурному по караульням полковнику:
– Я Александр Бестужев. Узнав, что меня ищут, явился сам.
«Это было произнесено спокойно, просто, – говорит Греч. – Увидев моего брата, бывшего в карауле, он сделал вид, будто его не знает.
– Вяжите его, – сказал солдатам один унтер-офицер.
– Не троньте его, – возразил Василий Алексеевич Перовский, только что назначенный в флигель-адъютанты, – он не взят, а сам явился, – и повел его к Государю.[169] Бестужев просто, откровенно и правдиво изложил перед Государем все, как было, и умел заслужить внимание прямодушного Николая. Слова Бестужева принимаемы были без малейшего сомнения».[170]
После полного крушения дела Бестужев хотел воспользоваться последним случаем, чтобы с глазу на глаз сказать царю кое-какую правду, которая, как он мог опасаться, не дошла бы до царя обычным порядком через комиссию. О чем и как он говорил с императором – мы не знаем, но ходил рассказ, что, допросив лично его брата Николая, император будто бы сказал, что он никогда не слыхал столько правды.[171]
В этом рассказе очевидная неточность: дело идет не о Николае Бестужеве, а об Александре, что подтверждается известной запиской «О ходе свободомыслия в России», посланной Александром Александровичем из тюрьмы на имя императора.
А. Д. Боровков рассказывает, что Александр Бестужев еще до допроса прислал в комитет исповедь своих действий, изложил цель и планы общества, не называя, однако, своих соумышленников.[172]
Эта докладная записка и разговор с императором оказали, бесспорно, свое влияние на дальнейшую судьбу Бестужева.
В донесении «комиссии, избранной для основания разрядов», конечный вывод о виновности братьев Бестужевых формулирован так:
Штабс-капитан лейб-драгунского полка Александр Бестужев, 27 лет —
По собственному признанию: умышлял на цареубийство и истребление императорской фамилии; возбуждал к тому других; соглашался также и на лишение свободы императорской фамилии. Участвовал в умысле бунта привлечением товарищей[173] и сочинением возмутительных стихов и песен. Лично участвовал в мятеже и возбуждал к оному нижних чинов. Примечание. Удерживал Каховского от совершения цареубийства, хотя прежде оное и одобрял; на площади удерживал солдат от стрельбы. На другой день явился сам к стопам Государя Императора, с самого начала признался чистосердечно и первый сделал важное открытие о тайном обществе.
Капитан-лейтенант 8 экипажа Николай Бестужев, 34 лет —
Участвовал в умысле бунта принятием членов. Лично действовал в мятеже, возбуждал нижних чинов и сам был на площади.
Штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка Михаил Бестужев, 26 лет:
Принадлежал к тайному обществу со знанием цели оного. Лично действовал в мятеже, возбуждал нижних чинов и привел на площадь роту.[174]
Николай и Михаил Бестужевы были сосланы на каторгу. Александр ее избежал и после короткого срока заключения в крепостях был сослан на поселение.
Тюремное заключение Бестужев переносил не легко. «Чувствую, – писал он в одном показании, – что не только память, но и ум мой мутится». Однако, если внимательно прочитать его показания, то нельзя не удивиться выдержке и ясности его мыслей. На задаваемые ему вопросы он отвечал охотно и пространно – скорее как свидетель, чем как обвиняемый. Иногда эти ответы разрастались до объема настоящей докладной записки и получали уже не личное, а общеисторическое значение.[175]
К числу таких записок должно быть отнесено и длинное письмо Бестужева к Государю, целый трактат о ходе свободомыслия в России. Письмо это не нуждается в комментариях. Важный исторический памятник своей эпохи, оно, вместе с тем, – показатель ума и начитанности писавшего. Откуда и когда мог Бестужев собрать столько сведений? Вот этот документ полностью:
Ваше Императорское Величество!
Уверенный, что Вы, Государь, любите истину, я беру дерзновение изложить перед Вами исторический ход свободомыслия в России и вообще многих понятий, составляющих нравственную и политическую часть предприятия 14-го декабря. Я буду говорить с полною откровенностью, не скрывая худого, не смягчая даже выражений, ибо долг подданного есть говорить правду Монарху без прикрас.
Приступаю: Начало царствования Императора Александра было ознаменовано самыми блестящими надеждами для благосостояния России. Дворянство отдохнуло, купечество не жаловалось на кредит, войска служили без труда, ученые учились, чему хотели; все говорили, что думали, и все по многому хорошему ждали еще лучшего.
К несчастью, обстоятельства того не допустили и надежды состарились без исполнения. Неудачная война 1807 г. и другие много стоющие расстроили финансы, но того еще не замечали в приготовлениях к войне отечественной. Наконец, Наполеон вторгся в Россию и тогда-то народ русский впервые ощутил свою силу; тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сперва политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России. Правительство само произнесло слова: «Свобода, освобождение». Само рассевало сочинения о злоупотреблении неограниченной власти Наполеона, и клик Русского Монарха огласил берега Рейна и Сены. Еще война длилась, когда ратники, возвратясь в домы, первые разнесли ропот в классе народа. «Мы проливали кровь, – говорили они, – а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас вновь тиранят господа». Войска от генералов до солдат, пришедши назад, только и толковали, как хорошо в чужих землях. Сравнение со своим, естественно, произвело вопрос, почему же не так у нас? Сначала, покуда говорили о том беспрепятственно, это расходилось на ветер, ибо ум, как порох, опасен только сжатый. Луч надежды, что Государь Император даст конституцию, как он то упомянул при открытии Сейма в Варшаве, и попытка некоторых генералов освободить рабов своих еще ласкали многих. Но с 1817 г. все переменилось. Люди, видевшие худое или желавшие лучшего, от множества шпионов принуждены стали говорить скрытно и вот начало тайных обществ. Притеснение начальством заслуженных офицеров разгорячало умы. Предпочтение немецких фамилий перед русскими обижало народную гордость. Тогда-то стали говорить военные: «Для того ли освободили мы Европу, чтобы наложить ее цепи на себя? Для того ли дали конституцию Франции, чтобы не сметь говорить о ней, и купили кровью первенство между народами, чтобы нас унижали дома?»
Уничтожение нормальных школ и гонение на просвещение заставило думать в безнадежности о важнейших мерах. А как ропот народа, от истощения и злоупотребления земских и гражданских властей происшедший, грозил кровавой революцией, то общества вознамерились отвратить меньшим злом большее и начать свои действия при первом удобном случае. Теперь я опишу положение, в каком видели мы Россию.
Войска Наполеона, как саранча, оставили за собой надолго семена разрушения. Многие губернии обнищали, и Правительство медлительными мерами или скудным пособием дало им вовсе погибнуть. Дожди и засухи голодили другие края. Устройство непрочных дорог занимало руки трети России, а хлеб гнил на корню. Злоупотребления исправников стали заметнее обедневшим крестьянам,[176] а угнетения дворян чувствительнее, потому что они стали понимать права людей.[177] Запрещение винокурения отняло во многих губерниях все средства к сбыту семян, а размножение питейных домов испортило нравственность и разорило крестьянский быт. Поселения парализовали не только умы, но и все промыслы тех мест, где устроились, и навели ужас на остальные. Частые переходы полков безмерно тяготили напутных жителей; редкость денег привела крестьян в неоплатные долги – одним словом, все они вздыхали о прежних годах, все роптали на настоящее, все жаждали лучшего до того, что пустой слух, будто даются места на Аму-Дарье, влек тысячи жителей Украины, куда? не знали сами. Целые селения снимались и бродили наугад, и многочисленные возмущения барщин ознаменовали три последние года царствования Александра.
