Адольф Демченко - Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Из соучеников Чернышевского в инспекторский кондуит за январь – февраль 1844 г. попали Николай Архангельский и Леонтий Кедровский («грубы и к праздношатательству склонны», наказаны соответственно 3- и 2-дневным «голодным столом»), Василий Промптов и Лев Предтеченский («на прошедшей сырной неделе были пьяны и произвели полное бесчинство и буйство», наказаны первый «7-ми дневным уединённым карцером», второй «лишением казённого содержания»), Иван Крылов («неоднократно по своеволию ночевал вне семинарского корпуса и обнаруживает дух дерзкий», наказан «4-х дневным уединением в карцере»), Никифор Рождественский («грубый и оказывает непокорность», наказание: «иметь в виду по окончании года»). В феврале 1844 г. Лев Предтеченский, Николай Архангельский и Николай Царевский вызывались даже в полицейский участок «для спроса при своём депутате по делу губернского секретаря Ивана Васильева Родникова о нанесении ему и жене его Александре Андреевой ругательств». Против фамилии Хрисанфа Тихомирова, замеченного в декабре того же года пьяным, епископ написал в журнале протоколов семинарского правления: «Тихомирова подготовлять в солдаты. Там трезвости доведут до высшей степени благопопечительностию начальства».[240]

В семинарской летописи времён Чернышевского заметное место занимает дело Александра Фиолетова, учившегося с Чернышевским в одном классе. Сам Фиолетов пояснил в прошении от 9 февраля 1845 г., что 23 декабря прошедшего года «по неизвестным обстоятельствам» в доме его отца, Ильинской церкви заштатного дьякона Емелиана Фиолетова, полиция произвела обыск, а 3 января он, Александр Фиолетов, оказался арестованным. Ему поставили в вину переписывание трёх просьб, поданных в разное время к губернатору и прокурору «от мещанки Кокуриной, ищущей вольности людей из помещичьего владения, с показанием в каждой вместо себя сочинителем другого сословия разных лиц». В ходе следствия стали известны имена тех, кому Кокурина «искала вольности» – крепостные крестьяне Осип Дмитриев и его жена Василиса Никифорова, принадлежавшие помещице Ченыкаевой. Ученик семинарии оказался вовлечённым в политическое дело, и епископ Иаков, не дожидаясь окончания следствия, немедленно распорядился «обязать подпискою всех учеников семинарии и училищ не писать никому прошений – не только не рукоприкладствовать, но вообще не вмешиваться в чужие дела. Затем ученика Фиолетова исключить из семинарии в епархиальное ведомство». 9 февраля семинарское правление исполнило резолюцию преосвященного, и среди расписавшихся под обязательством – автограф Николая Чернышевского.[241]

Вины Александра Фиолетова следствие не установило. «Бумаги не дельные писаны моим отцом, а я тут ни при чём», – объяснял он семинарскому начальству. Иаков был непреклонен. В течение трёх последующих лет Фиолетов пытался доказать, что стал жертвой недоразумения, и только в ноябре 1848 г. новый епископ разрешил принять его в среднее отделение семинарии.[242] «Безвинно виноватый» Александр Фиолетов должен был запомниться Чернышевскому как пример несправедливой расправы.

Наиболее распространённым проступком семинаристов было пьянство. «В продолжение последних пяти месяцев, – писал Иаков на книге протоколов семинарского правления 29 января 1843 г., – более было пьяных из учеников богословия, нежели по всей семинарии в продолжение истекших пяти лет».[243] Бывшему саратовскому семинаристу запомнились строки разудалой семинарской песни:

Однако несмотря на строгости, пьяных бурсаков не убавлялось. «В моё время в Саратовской семинарии, – писал Чернышевский, – никакое сходбище семинаристов не могло не быть попойкою» (X, 18). Он, по утверждению мемуаристов, сам был неоднократным свидетелем посещений семинаристами кабаков.[245] «Спивались с кругу» многие из способнейших учеников, напоминая судьбу врача Ивана Яковлева из автобиографических заметок Чернышевского.

Если бурсаку случалось заболеть, то лечили его в семинарской больнице всегда одними и теми же средствами – «„микстурой”, – какая, я не знаю, – писал Чернышевский впоследствии, – но одна микстура <…> от чахотки до тифа» (I, 601). Постоянным лекарем в семинарии числился А. Д. Покасовский.[246] Одно время он совмещал службу с врачеванием в Александровской больнице, но в 1843 г. был уволен оттуда за причастность к злоупотреблениям. В семинарии на медицину отпускали самые незначительные суммы, и Покасовскому только поэтому удавалось сохранить здесь свой послужной формуляр от нежелательных пометок. Его ежемесячные рапорты (для примера взят январь 1844 г.) неизменно заканчивались следующим примечанием, которое можно отнести к перлам бюрократического стиля: «Причислив к состоявшим от декабря 1843 г. 3-м прибывших в течение генваря м-ца 1844 г. 20-ть и разделив сумму на число умерших 0, выйдет, что в Саратовской семинарской больнице из 23-х человек не умерло ни одного». Насколько бедно содержалась больница, свидетельствует, например, рапорт штаб-лекаря от 7 ноября 1845 г.: «Больные мальчики, поступающие в больницу из духовных училищ, не имеют больничного платья и обуви, как-то: ни летних, ни зимних халатов, ни туфлей, ни чулков, а потому и больные и выздоравливающие ходят не только в комнате больничной босиком, но и выходят в ретроградное место в таком положении. А результат этого недостатка есть тот, что выздоравливающие больные беспрестанно простуживаются, получают не только возврат болезни, но и другие болезни с жесточайшими припадками, угрожающими опасностью жизни, а потому число больных может увеличиться до того, что и поместить их в больнице не будет возможности и дабы впоследствии времени от значительной смертности не впасть мне под законную ответственность, обстоятельство это имею честь представить семинарскому правлению на благоусмотрение».[247] Однако существенных перемен не происходило, и всё оставалось по-прежнему: на 12 кроватей укладывалось более 20 больных, и бурсаки даже зимой вынуждены ходить босиком «не только в комнате больничной».

Полуголодное «казённокоштное» существование, постоянная материальная нужда неизменно сопровождали бурсака во всё время его семинарской жизни. «Ничто не может сравниться, – свидетельствовал Чернышевский, – с бедностью массы семинаристов. Помню, что в моё время из 600 человек в семинарии только у одного была волчья шуба – и эта необычайная шуба представлялась чем-то даже не совсем приличным ученику семинарии, вроде того, как если бы мужик надел бриллиантовый перстень» (X, 17). «Бурса и грязные её комнаты и дурная провонялая пища – рай в сравнении с светскими казённо-учебными заведениями» (XIV, 77), – писал Чернышевский в 1846 г., а по поводу гоголевских описаний семинаристов ввёл в свой учебник по русской грамматике, который задумал в 1850-х годах, следующие строки: «Бедные, жалкие люди эти несчастные бурсаки, у которых вся молодость в том только и проходит, что они голодают, собирают подаяние да терпят розги и побои» (XVI, 327).

За 1842–1845 гг. бурсакам, как показывают документы, только однажды заменили одежду – в январе и мае 1845 г. выдали новые сапоги, суконные сюртуки с брюками и сатиновыми жилетами, новые картузы, две рубахи и две коленкоровые косынки.[248] Николая Чернышевского товарищи называли между собою «дворянчиком» за приличную одежду и принадлежность его отца к начальствующему духовенству.[249] В пухово-сером цилиндре и сером костюме,[250] ухоженный и обласканный заботами матери, воспитанный в строгих нравственных правилах, он, конечно, был совершенно избавлен от тягостей бурсацкой полусиротской жизни и их последствий. «Девственная скромность, чистота сердца, легкая застенчивость, нередко выступавшая румянцем; вдумчивость или углубление в самого себя; молчаливая приветливость ко всем и каждому: всё это резко выделяло его из круга семинарских товарищей, которые, ради того, и называли его красной девицей».[251] Но его любили – за выдающиеся способности, знания, готовность прийти на помощь, скромность и простосердечие, доброту, «это был умный, кроткий, добрый, любящий и всеми любимый товарищ».[252] Тем более должны были резко бросаться ему в глаза тёмные стороны быта семинаристов.

Отмечаемая мемуаристами вдумчивость, самоуглубленность выдавали напряженную работу мысли. Внешне это выражалось в блестящих успехах по овладению премудростями семинарских наук. Уже на первых (декабрьских 1842 г.) экзаменах было отмечено: «…по словесности – способности весьма хорошие, прилежание отлично ревностное, успехи отлично хорошие», «по латинскому языку успехи весьма хорошие», «по всеобщей истории, православному исповеданию прилежание и успехи отличные», «по греческому языку успехи отлично хорошие», «по алгебре и геометрии успехи очень хорошие», «по татарскому языку прилежание и успехи хорошие». В итоговой ведомости за 1842/1843 учебный год его имя стояло первым среди учеников первого разряда: «Способностей и прилежания отлично ревностных, успехов отличных, поведения весьма скромного». В последующие годы Чернышевский снова был первым. В рапорте на имя Иакова от 23 декабря 1843 г. имя Чернышевского отмечено среди учеников, «оправдывающих труды гг. наставников» и способностями и успехами по всем предметам заслуживающих «особенное внимание». По результатам летних испытаний за 1843/1844 учебный год он переведён в среднее отделение с аттестацией: «Способностей отличных, прилежания ревностного, успехов отличных, поведения очень хорошего». «За отличные успехи в науке и доброе поведение» в то лето он был награжден в числе 29 лучших учеников семинарии книгой. Из его класса этой чести удостоились Дмитрий Орлов, Михаил Левитский 1-й, Фёдор Мансветов и Фёдор Палимпсестов. 1844/1845 учебный год он окончил «при способностях, прилежании и успехах отлично хороших и поведения весьма хорошего». В ведомостях последних для него декабрьских 1845 г. испытаний отмечено: «По психологии и латинскому языку способностей прилежных и успехов отлично хороших», «по церковно-библейской истории способностей и успехов очень хороших, прилежания постоянно усердного», «по классу Священного Писания и герменевтики прилежания очень ревностного, успехов очень хороших», «по греческому языку прилежания отлично ревностного, успехов отличных», «по геометрии и физике успехов очень хороших», «по татарскому языку прилежания и успехов отлично хороших», «по немецкому языку успехов весьма хороших».[253]