В первое время после своего замужества тетя Таня жила в Туле, так как муж ее там служил. Оттуда ей нетрудно бывало переезжать в Ясную Поляну, и потому каждый год, с наступлением весны, она перевозила свою семью и прислугу в яснополянский флигель, где и проводили целое лето.
Но в 1871 году мой дядя был переведен на службу на Кавказ, в Тифлис, и в это лето Кузминские, боясь везти детей так далеко, не приехали в Ясную, а провели лето на Кавказе.
Это было большим горем для моей матери и для нас, детей.
Но летом 1872 года тетя Таня согласилась приехать. Дети ее подросли, их было не так страшно перевозить, и она знала, что всем нам она доставит огромную радость своим приездом. Мы все с волнением и радостью ждали ее.
Для нас, детей, появление Кузминских всегда означало начало длинного праздника.
Мы не тяготились своей зимней занятой жизнью. Но к весне она начинала уже притомлять нас. И когда сутра светило яркое весеннее солнце, на лугу перед домом зеленела трава, появлялись первые цветы, птицы начинали звонко чирикать и весело щебетать, то бывало трудно усидеть за фортепиано и твердить гаммы или смирно сидеть за столом, спрягать французские глаголы…
Тянуло в любимые яснополянские леса… Здоровое детское тело чувствовало потребность сильных движений, и легкие просили свежего воздуха…
Знаменитый в то время доктор Захарьин, хороший знакомый моего отца, посоветовал моим родителям каждое лето, хоть на короткий срок, вполне освобождать нас от уроков. Следуя этому совету, нам давалось каждое лето, по крайней мере, шесть недель полного отдыха от всякого умственного труда.
В эти шесть недель мы не брали ни одной книги в руки и жили большей частью на дворе, бегая за грибами и ягодами, купаясь в нашей чистой маленькой реке Воронке, катаясь верхом и в экипаже и наблюдая за жизнью птиц, бабочек, жуков и всяких других божьих тварей.
Думаю я, что в эти свободные недели мы узнавали не менее того, чему нас заставляли выучиться из книг.
Когда настал май, моя мать приступила к устройству «кузминского дома», как назывался у нас флигель.
В этот год все с особенным удовольствием ждали Кузминских. В день их приезда в Тулу выслали коляску четверней и многочисленные подводы.
С бьющимися сердцами, не находя себе целый день места, бегали мы поминутно от одного окна к другому, прислушиваясь к звуку колес по дороге.
Наконец послышался мягкий звук рессорного экипажа.
Все мы настораживаемся, заглядываем через окно в березовую аллею…
Да! Едут! Вот между березами мелькнули вороные лошади… Вот и коляска, и в ней вдали виднеется несколько лиц: старых, молодых и детских.
Сережа, Илья и я кубарем скатываемся с лестницы и летим во флигель, куда подъезжает коляска и где находится уже мама.
Да. Это они. Вот яркая, красивая тетя Таня, улыбающаяся и приветливая. Вот ее старшая дочка Даша, которая стремительно бросается ко мне на шею… Мы впиваемся в щеки друг друга, пока меня не отрывает подоспевшая сзади маленькая Маша, которая на цыпочках тоже хочет со мной обняться.
Потом из коляски выносят маленькую грудную Веру.
И, наконец, вылезает белая, толстая Трифоновна, старая кухарка Кузминских.
В первые минуты все говорят наперерыв. Потом дети начинают раздеваться. И все мы идем раскладываться. Я помогаю Даше разложить ее вещи и рассматриваю их.
В день приезда Кузминские обедают у нас. Но на другой же день Трифоновна во всеоружии готовит обед в кузминской кухне.
Мы, дети, очень любим обедать не дома, и наши родители, во избежание того, чтобы все дети сразу не собирались в одном доме, позволили нам меняться: если Даша обедает у нас, то кто-нибудь из наших обедает у Кузминских.
Только раз в неделю, по воскресеньям, все Кузминские бывали приглашены в «большой» дом обедать.
В это лето я особенно сильно привязалась к своей милой черноглазой двоюродной сестре Даше.
Хоть она и была двумя, тремя годами моложе меня, но это не мешало нашей горячей дружбе.
Лето наше оживилось.
Ханна немного поправилась и повеселела. Ходить за грибами, за ягодами, ездить купаться — все стало веселее с Кузминскими.
Бывало, запрягут нашу длинную линейку, которая у нас называется «катки», и все мы едем купаться в чистую, прохладную Воронку. Там выстроена купальня, в которой сделан ящик для детей. Нас часто сопровождает тети Танина кухарка Трифоновна, которую мы очень любим. Она толстая, белая, чистая, в белом чепчике и белом фартуке.
— Ну, Трифоновна, — кричим мы ей, — полезайте первая воду греть!
И нам кажется, что ее большое белое тело, всегда теплое от кухни, — согреет нам воду…
В июне наша семья прибавилась. Появился на свет крупный здоровый мальчик, которого назвали Петром83.
Нас стало уже шесть человек детей.
Через месяц после этого папа уехал в Самару…
Он пробыл там недолго. В августе он вернулся, а скоро после этого и Кузминские собрались в обратный путь на Кавказ…
Здоровье Ханны к концу лета пошатнулось… Мои родители не знали, что делать…
Наконец решено было следующее: Ханна должна была уехать на зиму с Кузминскими в Кутаис и попытаться восстановить свое здоровье хорошим климатом.
Ханна ненавидела праздность и считала себя достаточно здоровой, чтобы работать, и поэтому взяла на себя воспитание Даши и Маши Кузминских.
У нас, детей, не спросили нашего согласия.
Не знаю, что ответила бы я, если бы большие это сделали. Как ни невыносимо больно было сознание разлуки с Ханной, а все же я чувствовала, что она уезжает для своего блага, и, может быть, не решилась ее удерживать. Но главным утешением для меня служило то, что она уезжает только на зиму и что летом мы ее опять увидим в Самаре, где мы условились съехаться в будущем мае…
Как мы с Ханной расставались, как прощались — это стерлось с моей памяти…
Помню только, что настали дни тупого отчаяния. Я ничем не могла заняться: все казалось скучным и бессмысленным. В доме точно ветер ходил — такая была пустота…
По вечерам я ложилась спать в слезах. Утром не хотелось вставать… Зачем? Все равно — все потеряло всякий смысл и всякую радость…
К папа, когда он пишет, — нельзя ходить. А за обедом он — молчаливый и серьезный. В эту зиму он особенно мрачен… Я слышу от «больших», что он начал большое сочинение из времен Петра84 и что оно что-то у него не ладится…[34] Кроме того, он все еще занимается народным образованием и все об этом говорит…
А мне это теперь не интересно. Я хочу говорить о Ханне…
Пойдешь к мама — она кормит маленького Петю, а чуть заговоришь с ней о Ханне или о Кузминских, — так и у нее слезы навертываются на глаза… Лучше уж не говорить…
