День ото дня я все с большим усердием отдавалась своей главной роли, передавая ученикам принципы, унаследованные от Мариуса Петипа. К началу 1914 года число моих учеников возросло до 15. Я была благодарна Франции за то, что она приняла меня и позволила самоутвердиться, точно так же, как когда-то Россия позволила самоутвердиться великому марсельцу. Впрочем, если моя карьера педагога развивалась ровно и без эксцессов, то жизнь «Русских сезонов» искрилась и бурлила.
Вследствие неведомо какой сентиментальной размолвки Дягилев расстался с Нижинским, который, по слухам, был на грани потери рассудка, и заменил его исключительным танцовщиком Леонидом Мясиным. В то время, как Нижинский основывал собственную труппу в Лондоне, Фокин усердствовал в Париже, выпекая, как горячие пирожки, самые экстравагантные балеты в самых головоломных декорациях[23]. По-видимому, он ставил целью пробуждение людей, сызнова и снова шокируя их, пытался заинтересовать всеми теми эксцентричностями, которые приходили ему в голову. Его спектакли шли в аллюре вакханалий. Ничто не запрещалось, лишь бы ублажить публику невиданной сенсацией. Чтобы усмирить мое беспокойство перед лицом этой пылкости, в которой я не могла не обнаружить красоты, не одобрив излишества, я говорила себе, что в своей заботе о расширении границ искусства Дягилев и Фокин стремились не вывести Петипа из моды, а раздвинуть сферы хореографических исканий. Теперь я уже считала их не отъявленными разрушителями, а ревностными продолжателями и рассказывала о них своему маленькому классу, уже не осуждая без всякой меры. Уверенность, что все мы – каждый на свой манер – трудимся ради того, чтобы танец повсеместно сиял во всем блеске, помогала мне переносить дурные вести, которые я вычитывала, почти что преодолевая себя, из столбцов газет.
В России – такой далекой от меня! – кровавые революционные события сотрясали монотонность бытия. Убийство Столыпина в театре на глазах у Государя, демоническое влияние на императорскую семью «человека Божия» по имени Григорий Распутин, оскорбительные нападки на правительство некоторых депутатов левого крыла Думы – все это порождало в моей голове смешение смуты и стыда, о чем я старалась забыть, давая уроки моим ученикам в студии на авеню Гурго. Тем не менее визита в Россию 6 июля 1914 года президента Французской Республики Раймона Пуанкаре и братского приема, которого он удостоился у Hиколая II, оказалось достаточно, чтобы развеять мои последние опасения. Борис Хлебников, который в этот же вечер танцевал в спектакле Фокина «Золотой петушок» на музыку Римского-Корсакова, сказал мне по возвращении из театра:
– Публика словно сошла с ума! Люди ревели: «Vive la Russia!», «Vive la France!», «Vive Nicolas II!». Право, с сегодняшнего дня Франция и Россия стали единым целым!
Но вскоре после этого Австро-Венгрия объявила войну Сербии, и путем игры альянсов Германия, Франция, Англия и Россия оказались неумолимо втянутыми в конфликт. Читая колонки грозных новостей, я умоляла Бориса не придавать им значения. Мне хотелось, чтобы он поверил, как верила я, что речь идет о маневре Вильгельма II с целью запугивания и что завтра же находчивые дипломаты укажут миру путь к примирению ценою кое-каких незначительных территориальных уступок. Но Бориса одолевали абсурдные вопросы мужской чести. Он считал для себя невозможным наслаждаться жизнью за границей, в то время как все его сверстники в России должны ожидать призыва под знамена. Он каждый день ходил заявлять о себе в российское посольство и возвращался оттуда все более озабоченным. Весть об убийстве 31 июля 1914 года французского депутата-социалиста Жана Жореса потрясла его так, как будто речь шла о гибели русского политика. Напрасно умоляла я Бориса воспользоваться связями, которыми наверняка обладал Дягилев в высших российских и французских правительственных сферах, чтобы добиться отсрочки от призыва. Он и слушать не хотел об этом, и мы больше не стали дискутировать на эту тему. Но в минуты наших споров я наталкивалась на его холодный и экзальтированный, точно у безумца, вид: он напоминал мне Сергея Легата накануне самоубийства. Он уже говорил, что готов взять билет на поезд до Санкт-Петербурга, чтобы оказаться на месте на случай всеобщей мобилизации. Я могла бы последовать за ним в Россию, но что бы я там делала совершенно одна, если его отправят на фронт? Я предпочла бы остаться в Париже. По крайней мере, здесь у меня была школа, ученики. Эта страна стала почти что моей родиной. Кстати, по всеобщему мнению, состояние подготовленности обеих армий – французской и русской – было таково, что конфликт затянулся бы самое большее недели на три.
После объявления всеобщей мобилизации в России и в Австро-Венгрии Германия объявила войну России – 1 августа[24] и Франции – 3 августа.
К этому времени Борис, захваченный быстротою развития событий, не успел еще уехать. Но он весь пылал военным ражем. 21 августа он явился с толпою русских эмигрантов на эспланаду у Дома инвалидов, чтобы записаться добровольцем во французскую армию. Если верить газетам, их насчитывалось 9 тысяч; из них 4 тысячи были признаны годными к военной службе и тут же, на месте записаны в армию; среди них был и Борис. Поначалу его с товарищами по оружию направили в какой-то военный лагерь в Бретани; оттуда он писал мне длинные письма, в которых извещал, что счастлив и горд, что принял такое решение. После двух месяцев ускоренных курсов обучения его отправили на фронт. Я получила еще четыре письма, нацарапанных карандашом на дрянной бумаге. Он уверял, что ни в чем не нуждается и что все дни напролет все его мысли – только обо мне. Затем наступило молчание. Больше мне не суждено было его увидеть. Я узнала с большим опозданием, что он погиб в начале июня 1915 года под Вокуа, близ Вердена, в департаменте Мез. Я была готова к такому трагическому исходу и все-таки, узнав о случившемся, окаменела от ужаса. Как если бы месяцы напролет я не тряслась от страха за жизнь того единственного мужчины, которого я держала в своих объятиях. На сей раз взбунтовался не только мой рассудок, но и моя плоть. Пол-Европы обливалось кровью и горело в огне, но только мы с Борисом были истинными жертвами этой мясорубки. Мне хотелось удрать куда-нибудь из этого мира, потерявшего ориентиры, – уж во всяком случае из Франции. Но куда? В России я никогда не буду счастливее. Лучше было оставаться на месте. Я заказала в православном храме на рю Дарю панихиду за упокой души «раба Божия Бориса». На ней присутствовали все мои французские ученики. Но даже в этот день я дала свой обычный урок у себя в студии на авеню Гурго. Мариус Петипа настоял бы, чтобы я так поступила – во имя профессии. А вечером, покидая студию, одна из моих маленьких учениц сказала мне:
