Италия и Греция — самые любимые страны (Россию, конечно, в расчет не беру). После них — Франция, Чехословакия, Япония. Австрия — совершенно особенная. Готов играть там в любом месте — где остановится машина.
Америка — самая нелюбимая. Даже ваш захолустный, малокультурный Борисов — и тот лучше, чем Чикаго[149]. Я ведь в Борисове из интереса играл… но больше не буду, все-таки не самое приятное место.
Конечно, американцы памятник Колумбу не раскусили[150]. Не по зубам. Или не захотели раскусить — ведь не они придумали! Мельников разрушил симметрию и… создал свою. Его дом в Кривоарбатском — абсолютный шедевр, но я бы в нем не хотел жить. Это нескромно.
Фальк посвящал меня в очень высокие материи, что идеально правильное движение есть движение круговое, и что даже небо движется по кругу. «То, что находится под этим кругом, — это внутренность собора. Ты представь себя на вершине купола, то есть в центре круга, только тогда ты построишь фугу», — учил меня Фальк.
Но я никогда не ставлю себя в центр круга — потому что боюсь попасть в замкнутый круг, заколдованный. По молодости я попадал, потом меня оттуда еле вытягивали. Но иногда мне кажется, что я все там и пребываю — в самом что ни на есть замкнутом.
Лучше поставить кого-нибудь другого, хоть бы и вас. Я должен видеть со стороны… Хорошо, пусть не вас, пусть себя… но не себя сегодняшнего — своего двойника, тень. Сейчас все чаще приходит эта мысль — поговорить с тем, кому двадцать шесть. Но он не отвечает… или не хочет отвечать — куда-то летит, скачет по поверхности.
Пятый обряд: исчезновение
Первый раз это по-настоящему получилось в квинтете Брамса, потом уже в концерте Чайковского с Караяном. С ним это было легко — он в любой ситуации потянет одеяло на себя.
Караяну нравилось, как я играл переход от Maestoso к главной партии. Там есть такие тихие двойные ноты… Обычно их играют колюче, звонко. «Слава, вы как молодая курочка клюете зернышки», — засмеялся Караян, чем вызвал соответствующую реакцию у господ. Но ему действительно нравилось, потому что открывалась тема у первых скрипок и виолончелей
Вспомните начало разработки. Перед этим — ускользающие пассажи у рояля, я должен в них совершенно испариться. Если бы около меня была лампа, я бы ее погасил. Струнным надо начинать в темноте.
Караян доказал, что это «симфония-концерт», и я как мог ему помогал. Даже в каденции не должно быть звонкого рояля! В «Quasi Adagio» нет бенгальских огней! Здесь техника, похожая на пуантилизм в живописи. Вспомните Сера! Изображение наносится небольшими точками из чистых красок. Получается мерцающий, вибрирующий свет. Что-то похожее на «Воскресный день в Гранд-Жатт»[151] (не забывайте, это — Чайковский, и такая изысканная манера очень даже в его стиле).
С Давидом Федоровичем всегда было интересно[152]. Ни с кем не было так интересно. Он умел исчезать для меня, я умел для него. Иногда исчезали вместе (в Первой части сонаты Шостаковича, даже в бетховенских сонатах!). Но в сонате Франка не все ладилось. Ему казалось, что это — салон, а я знал, что это прустовский Вентейль. Ведь прообраз Вентейля — Дебюсси. «Вот и хорошо — переходил в наступление Ойстрах. — Дебюсси все время бегал в «Черную кошку», по барам, где выступали всякие клоунессы»[153].
Наверное, у Давида Федоровича на Пруста не было времени. А вы читали Пруста? Я ведь просил — в день по странице!!! Помните впечатление Свана от сонаты? Струйка скрипки, sine materia[154]. Вот это и нужно в Первой части Франка. Вторая часть — слух, что Вентейлю грозит умопомешательство. С этого момента у нас с Ойстрахом все пошло…
Вам ведь нравятся наши «смычковые братья»? Олег и Витя — ангелы. Потому что у них инструмент такой. У Олега скрипка звучит как сопрано, у Вити — как контральто. Наташа и Юра — демоны, которых погрузили в святую воду[155]… Мне кажется, в Es-dur'ном квартете Моцарта мы чего-то достигли. И чему я больше всего рад — во второй части.
У этого Larghetto свой цвет. Строгий, сдержанный желтый. Это основной цвет Вермеера. Вы, конечно, знаете его по иллюстрациям. Полюбуйтесь у меня на пюпитре…
На пюпитре с зеленым сукном открыта книга с изображением вермееровской «Кружевницы»[156].
Изображения менялись Рихтером часто: в связи с исполняемой музыкой или просто «по настроению», «Мой аналой! — с гордостью говорил Святослав Теофипович. — Здесь всегда самая лучшая живопись… и иконы тоже бывают».
Если ты приближался к «аналою», можно было услышать: «Хорошо ли вытерта пыль? Проверьте…» И дальше — подробный рассказ про автора, сюжет, год создания, размеры оригинала и где оригинал выставлен.
К Моцарту подходят его женские желтые портреты. Прежде всего, эта «Кружевница». Необыкновенный оттенок желтого и рассеянный, исчезающий свет. У «Дамы с лютней» почти гипнотическое действие[157] — а ведь только одно пятнышко желтого!
Когда работаешь с вокалистами, то это уже не исчезновение, а истление. Лучше всего сказала Юдина, которая выступала с Ксенией Николаевной Дорлиак: «У меня сейчас отдых и растворение — соединяюсь с женственным духом».
Я намекнул Гале Писаренко: «У вас неплохие пианисты: Юдина, Рихтер…» (с Юдиной Галя пела Ахматовский цикл). Лучше всего у нас был Шимановский — «Безумный Муэдзин». Им я очень горжусь… Кажется, я тогда соединился с Галиным духом! Но отдыха не было — было неистовство и оцепенение! Такая музыка есть только в… «Пире» Платона и у Расина!
Знаете, я видел настоящего муэдзина на крыше мечети! Он очень горланил. Я подумал, как хорошо, что Шимановский написал эти песни для сопрано!
Но если вы думаете, что в камерной музыке нужно всегда собой жертвовать — ничего похожего! В Дворжаке все не так! Это «концертище» для рояля и квартета[158] ничуть не проще, чем g-moll'ный концерт. Нужно даже «выходить из себя», устраивать с «бородинцами» «пляски смерти», чтобы квинтет получился.
Вторая часть — два желтых шпиля храма Андрея Первозванного — в — полях. Туда приходил герой Пруста. На портале — тело Девы, которую несут Ангелы на большом покрове… Что-то похожее было в соседней Станишовке. Станишовка — это мое детство, знак на всю жизнь. Все время хочется туда… чтобы исчезнуть.
Шестой обряд: обратная перспектива.
Возможно, определяющий. Как и любой артист, музыкант должен втянуть в себя зрительный зал. И уметь из себя вытолкнуть.
Вам лучше сидеть как можно дальше — я любил пристроиться на самой верхотуре Зала Чайковского. Оттуда главное приближено максимально, звук получает о-чер-та-ни-е.
