Рудабе уже решилась, и никакие мольбы и предрассудки не могли заставить ее передумать. «Бессмысленно слушать ваши глупые разговоры. Не нужен мне ни китайский император, ни царь Запада, ни владыка всей Персии. Сын Сама, Заль – вот кого я хочу в женихи. Лишь он с его львиной силой и статью меня достоин. Зовите его хоть стариком, хоть юношей – он станет моим телом и душой».
Сцену, в которой Заль впервые навещает Рудабе во дворце, я знала наизусть. Я столько раз представляла ее во всех подробностях, что даже была немного разочарована, прочитав ее описание у Фирдоуси. Стоя у окна на верхнем этаже дворца, Рудабе услышала Заля и распустила волосы; те заструились с высокой ограды: «за змейкой змея, за колечком кольцо». «Хватайся за косу, взбирайся! Она, возлюбленный мой, для тебя взращена», – сказала Рудабе Залю. Заль пораженно уставился на ее лицо и волосы, но отказался карабкаться наверх по волосам. Вместо этого он сделал лассо из аркана своего слуги и молча накинул петлю на зубец башни. Петля зацепилась, и Заль вмиг преодолел шестьдесят локтей. Они с Рудабе обнялись, поцеловались и выпили вина.
И с каждым мгновеньем любовь их росла,
Рассудок далеко, страсть близко была.
И так до рассвета часы протекли…
Но вот барабаны забили вдали.
Прощаются дева и Заль: обнялись,
Подобно утку и основе сплелись.
Семьи влюбленных противились их союзу. Хотя царство отца Рудабе теперь находилось под правлением Ирана, он происходил от злейшего врага Ирана царя-демона Зохака, и семьи друг другу не доверяли. Царь Манучехр и отец Заля Сам упрекали Заля в том, что тот захотел жениться на девушке из рода Зохака. Возлюбленным пришлось преодолеть множество препятствий и испытаний и вступить в тайный сговор, прежде чем они смогли наконец пожениться.
Вскоре после свадьбы Рудабе понесла. Беременность протекала тяжело; лицо ее «пожелтело, как шафран». Она жаловалась матери, что в не в силах выносить тяжелый груз; ей казалось, она умирает. Однажды она лишилась чувств, и врачи не смогли привести ее в сознание. Убитый горем Заль вспомнил о перьях, которые дал ему Симург, велев призывать его на помощь в минуту беды. Он бросил перо в огонь; явился Симург. Он сказал, что Заль должен радоваться: скоро у него родится сын, храбрости и доброте которого не будет равных во всем мире.
Ненасытный Ростем питался молоком десяти кормилиц, а после отлучения от груди ел за десятерых взрослых мужчин. Он был красив и силен, как его легендарный дед, и унаследовал от него воинскую доблесть. Более четырехсот лет Ростем защищал Персию и сражался за нее; ни один царь без него не чувствовал себя в безопасности. О его храбрости и смекалке ходили легенды.
Позже, когда я читала «Шахнаме» сама, мне пришло голову, что отец изобразил Ростема почти безупречным, но была у него одна роковая слабость: его настолько увлекали дела государственные, что для дел сердечных попросту не оставалось места. Он по ошибке убил в бою своего сына Сохраба. И мне хотелось думать, что отказ открыться любви дорого ему обошелся. Но это уже другая история.
Определяющим качеством мужчин в «Шахнаме» было проявление физического мужества; они были воинами, хотя герои, которым читатель больше всего сочувствовал, – герои наподобие Иреджа – отличались сложной натурой и тонкостью чувств, моральной крепостью и честностью. Но женщины, подобные Рудабе, обладали храбростью иного рода, проявлявшейся на более личном уровне, но от этого не менее важной. Рудабе привнесла в историю чувства и эмоции, которых мужчины наподобие Ростема чурались и избегали. Однако вся слава великих воинов блекла по сравнению с любовью, ради которой Рудабе готова была пожертвовать жизнью.
Многие главные героини «Шахнаме» были иностранками, и Рудабе – не исключение. Ее помнят как мать Ростема; ее свекор, муж и позже сын совершали отважные подвиги, сражались в войнах и прославили свою страну. Женщины же у Фирдоуси увековечены как матери, жены, возлюбленные. Они тоже проявляют храбрость, но иную: вопреки всему отстаивают свою любовь и выбирают любимых мужчин. В параллельном мире художественного вымысла Фирдоуси создал персонажей, не подчинявшихся нормам общества, в котором он жил, и нарушавших его табу. Эти женщины, не имевшие никаких социальных притязаний, обладавшие открытой, свободной чувственностью и твердой настойчивостью, казались мне куда романтичнее и привлекательнее героев-мужчин.
В «Шахнаме» есть героини, проявляющие физическое мужество: они надевают мужское платье и сражаются на поле боя. Такой была красавица Гордафрид. Но именно благодаря Рудабе в моем сознании зародился образ иной героини, чье мужество проявляется на личном, более незаметном уровне. Она ни на что не претендует, не стремится спасти человечество и победить силы Сатаны; она тихо бунтует и совершает смелые поступки не чтобы заслужить похвалу, а потому что не может по-другому. Такую героиню можно упрекнуть в ограниченности и уязвимости, но эта уязвимость дерзка; она бросает вызов мизогинному взгляду поэта и его времени.
Ролевыми моделями моего детства были именно такие героини, воображаемые женщины из отцовских историй, эротичные и чувственные героини Фирдоуси, а вовсе не пассивные сказочные принцессы и хорошие девочки, получавшие награду за свою «правильность». Позднее, когда я наконец прочла поэму «Вис и Рамин» – прощальный подарок аму Саида перед моим отъездом в Англию, – я познакомилась еще с одной удивительной историей, которая глубоко на меня повлияла. Все эти произведения были пронизаны едва уловимым привкусом подавленной чувственности, которая пробивалась наружу в идеализированных женских образах. История Вис и Рамина, написанная через сорок лет после «Шахнаме» Фирдоуси, повествует о доисламском зороастрийском Иране и является очередной попыткой восхвалить и вернуть ушедшую иранскую культуру. Рассказчицей выступает Вис, прекрасная и отважная. Ее красноречивая приземленность и здоровая чувственность вселяют жизнь в абстрактные поэтические строки. Взгляните на этих великолепных женщин, думала я; они являются порождением мизогинных иерархических обществ, но именно вокруг них закручивается сюжет вопреки литературным традициям. Ведь все должно вращаться вокруг героя-мужчины. Однако активное присутствие этих женщин меняет ход событий и заставляет героя сойти с традиционного пути, очнуться и изменить образ своего существования. В классической иранской литературе активная героиня всегда в центре внимания; она является катализатором событий. Продолжая читать иранскую поэзию, я ничуть не удивилась, наткнувшись на стихи Форуг Фаррохзад, нашей поэтессы, которая спустя почти тысячу лет после Гургани восхваляет своего возлюбленного в строках, полных неприкрытой чувственности и абсолютной честности. Наша лучшая поэзия всегда нарушала правила и подрывала устои, переформулировала и переформатировала реальность и наше ее восприятие. В творчестве современных поэтесс прослеживаются черты непокорных
