— Куда ушла?
Маруша медлил.
— Навовсе ушла, — наконец молвил он. — Наказала Ольге, чтоб не искали. С богомолками, слышь, собралась… В монастырь.
***
В этот самый час Максим Грек, стоя на коленях в Троицком соборе перед дивной иконой Андрея Рублева, молился богу, чтоб даровал он успехов русским печатникам, чтоб сделал жизнь их легкой и радостной, не такой, как была жизнь его друга венецианского типографа Альда Мануция, вечно мыкавшегося в нужде и печалях.
Мирно теплились свечи, и лики на иконе были исполнены светлой грусти.
Чуть брезжит утро. Заря еще не вызолотила крест на колокольне Иоанна Лествичника. Троицкая площадь пуста. Не видать каменщиков на лесах Покровского собора, заложенного в честь взятия Казани. Стрельцы у Фроловских ворот ежатся, позевывают. Увидев бредущую через площадь одинокую фигуру, оживают:
— Идет, робята! Скоро смена!
Иван Федоров здоровается со стрельцами, проходит ворота.
Воротник на митрополичьем дворе, разбуженный настойчивым стуком, ворча, отпирает калитку.
Иван идет к сооруженной в углу двора избе, снимает замок, проходит сени, входит в избу.
Посреди избы — печатный станок. Слева на длинном столе — наборные доски. Справа, на широких лавках — стопы чистой бумаги, полки для готовых книг, а над лавками и полками — веревки с подвешенными для просушки листами.
Тесно, не повернуться. Государь повелел штанбу на множество станков ладить, а денег до сих пор не дает. Слава богу, что два шрифта все же отлили да тут, под боком у митрополита, притулиться удалось. Все-таки печатня!
Он снимает кафтан, ополоснув руки, берет высохшие листы, складывает по порядку. Осматривает формы. Выковыривает сбившиеся буквы, заменяет новыми.
Собираются понемногу другие печатники: широкогрудый чернобородый Никифор Тарасов, человек с мягким южным говором, искусный резец, сманенный из киевской митрополии; Андроник Тимофеев, молчаливый и сутулый московский доброписец, прикипевший душой к новшеству и самый ловкий наборщик; давний знакомый дьякон Карп от Благовещенья; новичок Васюк Никифоров, привезенный Марушей Нефедьевым из Новгорода…
Каждый из них особенно искусен в чем-либо одном, но каждый умеет и книгу выверить, и пунсоны отлить, и краску наложить, и заставку вырезать.
Позже всех появляется Маруша Нефедьев. По-прежнему быстроглаз, но раздался вширь, осел к земле, заматерел.
Волей государя поставлен Маруша старшим над печатными мастерами и теперь пуще прежнего всего сторожится. Каждый лист вычитывает по нескольку раз. Это отнимает у Маруши все время. Видно, тягостны ему новые обязанности, тоскует по прежней свободной жизни.
Нет-нет, да пожалуется, что глаза слабеют, часто сказывается хворым и отлеживается дома.
Вместо Маруши приходится вычитывать листы, ходить к митрополиту, к Алексею Адашеву и попу Сильвестру, сверяющим книги перед набором, Ивану Федорову.
К этому привыкли и не удивляются.
Все в сборе. Один встает к рычагу верхней доски. Другой берет мацу — шерстяной, на длинной ручке мешочек, обмакивает ее в краску, набивает краску на укрепленную в нижней доске форму. Третий накладывает на форму чистый лист. Нажим рычага, поворот винта, обратный поворот, опять нажим рычага — с форм снимается отпечатанная страница. И снова маца, лист, нажим, страница. Маца, лист, нажим, страница…
Самое сложное — печатать в две краски. Маруша — тот просто велит все печатать черным, а потом раскрашивать буквицы от руки. Иван же Федоров норовит печатать в два прогона. Для этого набор покрывают вощаной бумагой с «окошечками» для буквиц и, отпечатав буквицы киноварью, снимают вощанку, печатают остальной текст. Иногда помощники бывают неаккуратны и смазывают листы. Федоров сердится. Хоть выкинь такую пачкотню! Но бумага дорога. Своих бумажных фабрик нет. Каждую стопу привозят издалека: из Германии, из франкских и фряжских земель. Бумагу приходится беречь пуще ока. Поэтому и Иван Федоров скрепя сердце мирится с наплывшими друг на друга красками. По той же причине бумажной дороговизны терпят и неровные «берега» — свободные пространства по краям листов. Набирают строку, как вместится, абы не под самый обрез, и строки выходят неровной длины. Некрасиво, да велят так…
Была бы своя бумага, скольких попреков избежали бы! Дал бы государь денег, разве такой шрифт вырезали бы?!
Да если бы еще несколько станков!
Ничего нет. Ни новых станков, ни денег. А иной раз и чужеземная бумага кончается. Остается ждать, пока подвезут новую. Тогда изба на дворе митрополита подолгу под замком. Тогда стрельцы не отмечают время по приходу Ивана Федорова. Тогда печатники сидят по избам. Иные по старой привычке пишут на продажу книги. Маруша бражничает. А Иван Федоров томится. И чтобы не так тяжело влачилось время, режет новый шрифт для будущих книг, сверяет рукописные тексты, правит…
Он верит: будут на Руси и свои бумажные мельницы, и хорошая штанба, и книги лучше иноземных.
А пока, если есть бумага, каждый день в любую погоду бредет из своего Зарядья к Фроловским воротам.
— Скоро сменка, робяты!..
— Ишь, опять приволокся ни свет ни заря!..
— Начнем, помолясь!
И глухо шлепает маца, шуршат листы, стучит пресс.
Обложенные досками, обтянутые кожей, собираются в избе печатные книги.
Их берут к митрополиту.
А от митрополита развозят по всей Руси.
Псалтырь. Евангелие. Букварь…
Самые нужные богослужебные книги, которых так не хватает.
Книги, по которым вызнают грамоту русоголовые русские ребятишки.
Книги, которыми начинается новая жизнь народа.
***
За выверенными, сличенными с греческими подлинниками текстами будущих книг чаще всего Иван Федоров ходит к попу Сильвестру, к думному дьяку Ивану Михайловичу Висковатому и к царскому любимцу Алексею Адашеву.
Поп Сильвестр по-прежнему живет в государевом дворце, по-прежнему сидит в царевой думе, подает советы. К нему по-прежнему наведываются узнать, в духе ли, царь Иван Васильевич, не обождать ли с прошением или жалобой. Но со времени болезни царя, со времени заступничества Сильвестра за князя Владимира Андреевича Старицкого поп потерял любовь и доверие царицы Анастасии.
Ходит слух, что царица и ее родня всячески настраивают Ивана Васильевича против Сильвестра. И царь, видимо, слушает наветы внимательно.
Он не забыл поездки по монастырям и свидания в Песношской обители со старцем Вассианом. Старец рек царю:
