Великая проницательность Сервантеса и его хвалы в адрес начинающего литератора обретут силу счастливого предзнаменования и очень поспособствуют расцвету многостороннего таланта, который и другие вслед за Сервантесом примутся превозносить без сомнений и колебаний, в особенности при его первых попытках проявить себя на поприще драматургии. Мы же с этого момента можем следить за Лопе с большей уверенностью благодаря увеличению количества документов, число коих будет все увеличиваться и увеличиваться по мере роста его известности, а также благодаря тем его тайным признаниям, что разбросаны по его произведениям и число коих также будет расти вместе с количеством его творений.
Таким был этот период развития таланта, если угодно — гениальности. И если верно утверждение, что великая жизнь есть не что иное, как мечты молодости, воплощенные в зрелом возрасте, то можно смело утверждать, что, несмотря на обилие в жизни Лопе досадных помех и препятствий, романтических любовных приключений и вызывающе-опасных, если не сказать скандальных неожиданных поворотов, мало чья жизнь заслуживает эпитета «великая» более, чем жизнь Лопе. Постепенно совершая восхождение вверх, несмотря на то что ему порой случалось сворачивать с основного пути на «кривые дорожки», Лопе достаточно быстро достиг не только известности, но и славы.
Кстати, если верить утверждению самого Лопе, то в основном «кривые дорожки» уводили его в безумство любовных приключений, во власть всепобеждающего чувства любви.
Писать — значит любить; любить — значит писать
И вот действительно появляется женщина, не бесплотный идеальный образ, рожденный мечтами и грезами поэта, нет, на сей раз это конкретная женщина, реальный объект плотских желаний и хмельных сердечных восторгов. Она станет первой в длинной цепи женских образов, словно бы самой судьбой призванных оставить неизгладимый след в жизни Лопе. Женщины станут основой основ его творческого вдохновения. «Любить и сочинять стихи — это одно и то же», — скажет Лопе устами одного из своих героев. Надо сказать, что это слияние любви и поэзии, о котором с завидным единодушием твердят литературные критики, рассматривая его как одну из основных художественных особенностей творчества Лопе де Вега, на самом деле было основным свойством поэзии Петрарки и поэтов-неоплатоников эпохи Возрождения, бывших еще в большой моде в то время, когда Лопе вступил в священный круг поэтов. Так, например, Ронсар в своем сонете «Обет» не представил ли автора в двух образах: в образе поэта, держащего в правой руке свою книгу, и в образе любовника, держащего в левой руке свое сердце. А Луиза Лабе писала в «Споре Безумия и Любви»: «Самое большое после любви — это разговор о ней».
Правда, у Лопе в вопросе о слиянии любви и поэзии, в процессе создания амальгамы жизни и творчества появилось нечто новое: с одной стороны, его решимость не отделять того, кого критика называет повествователем, от автора текста, а с другой — это коренные перемены в статусе женщины в качестве объекта изучения при создании поэтического произведения.
Увлекаемый неодолимым жизненным вихрем, этим своеобразным подобием «Бури и Натиска», уже характеризующим раннее барокко, центром которого Лопе станет и как человек, и как поэт, он в принципе изменит подход и к поэтическому языку, и к объекту поэзии.
Женщина, вдохновлявшая поэта, не была более тем, что в философии именуется энтелехией, не была более постоянно упоминаемым образом вечной женственности, нематериальным, возвышенным, идеальным, но лишенным всякой реальности, телесности, образом, низведенным до роли незначительного предлога или повода, оправдывающего воспевание собственного величия и мужественности поэтом, занимающимся самолюбованием в состоянии нарциссического упоения самим собой. Женщина у Лопе обретает плоть, она возбуждает и манит; она стала вполне осязаемым и узнаваемым объектом требующего удовлетворения желания; а желание у него не является более грезой или мечтой, точно так же как соединение, слияние возлюбленных более не является призрачной химерой. И его поэзия в этом смысле становится тоже чем-то новым: еще одним из компонентов обольщения.
Эти многочисленные загадочные «нежданные гостьи», будучи литературными образами, одновременно были и совершенно реальными женщинами; они во многом способствовали рождению любимого девиза Лопе, вошедшего в поговорку: «Писать — значит любить; любить — значит писать», который в разных интерпретациях будет проявляться в его драматических произведениях, как, например, в «Невинной Лауре», где герой заявляет: «Любовь учит меня писать». Сей девиз превратится в настоящее кредо, в символ веры, утверждающий главенство чувств, коим подвластно породить уверенность в существовании человека в мире. «Любить — значит существовать». «Существовать — значит любить». Впоследствии Лопе, уже будучи зрелым, умудренным опытом человеком, во втором терцете прекрасного сонета к поэту Луперсио Леонардо де Архенсоле напишет:
Вы просите меня не писать или не жить?
Сделайте же так, чтобы я, любя,
Мог более ничего не чувствовать,
И тогда я смогу не писать, сжимая в руке перо.
Действительно, эта неуловимая легкость, это постоянное вдохновение, присущие, чему мы были свидетелями, Лопе с детства и отражающие свойственную эпохе барочную витальность, изгоняют из его произведений образ страдающего влюбленного как метатекстуальное воплощение образа поэта, испытывающего муки творчества. Как влюбленный — он обладает властью над словами, как поэт — наделен властью над любовью.
Елена Осорио, или Счастье великой любви
Но в этом единстве различных властных сил не надо преуменьшать роль загадки, тайны, ибо если для создания какого-либо произведения необходимо чудо, то точно так же чудо необходимо и для зарождения любви. И вот по возвращении с Азорских островов Лопе вдруг обнаружил, что сам стал центром столкновения этих двух великих сил. Словно молния, пронзившая небеса в одном из счастливых снов, вдруг возникла страсть и повлекла за собой поразительные метаморфозы, а женщина-видение превратилась во вполне реальную женщину, чья личность, как говорится, установлена. Звали эту женщину Елена Осорио, а в поэзии Лопе она выступала под именами Филис, Доротея, Саида, Фелисальба и другими.
Образ ее развивался и претерпевал изменения в период разгула страстей порожденной ею эротико-поэтической бури, причины возникновения которой Лопе осознавал вполне: «Ее чары и прелести обошлись мне более чем в две тысячи стихотворений». Этот поток лирических излияний, вовсе не ограничившийся указанным количеством, позволяет нам созерцать образ возлюбленной Лопе, а также увидеть процесс зарождения их любви, начало их совместного приключения, и подтверждение истинности описаний этих событий мы найдем в документах совсем иного рода. Чтобы объяснить неизбежность их встречи, им пришлось склониться перед всесильной властью мифов и прежде всего мифа о силе судьбы: «Я не знаю, какие звезды, благосклонные к влюбленным, царили тогда на небосводе, но как только мы увидели друг друга, мы поняли, что созданы друг для друга, что принадлежим друг другу. Между нашими звездами было такое сходство и такое соответствие, что казалось, будто мы всегда знали и всегда любили друг друга». Затем им надо было склонить головы перед мифом о любовном напитке и мифом о резкой перемене в чувствах: «Природа влила в нее соки и ароматы всех цветов и всех пахучих трав, она собрала рубины, кораллы, жемчуг, кристаллы гиацинтов, бриллианты, чтобы создать сие приворотное зелье, которое сквозь мои очи проникло мне в сердце; этот любовный напиток возбудил мои чувства и подчинил меня этому телу, словно созданному из солнечного света и пахучего нарда».
