Его пытались отговорить — напоминали, что даже выстрела пистолетного он никогда прежде не слыхивал, что жена беременна… Но куда там! Перед глазами были примеры друзей. Денис Давыдов, Павел Киселев, Батюшков — все офицеры. Дмитриев, Нелединский в свое время служили. Карамзин носил когда-то Преображенский мундир, даже воплощение миролюбия, Жуковский, успел пощеголять в ботфортах и треуголке… О чем же тут говорить?
В Москве формировалось ополчение. Вяземский рассчитывал попасть в одну часть с Батюшковым, к тому времени перебравшимся в Петербург, служить в Публичной библиотеке. Но тот, как на грех, заболел, к тому же у него не было денег на экипировку. Вяземский: «Ты сказываешь, что денежные обстоятельства тебя связывают: дай мне знать, что нужно тебе, чтоб вырваться из Питера, и я тотчас доставлю, — потом приезжай в Москву как можно скорее, а там Бог нам поможет, и гроши, которые я теперь имею, к твоим услугам… Дело славное! Качай!»
Без жены князя одолевала смертельная тоска. Он бесцельно бродил по комнатам, выходил на улицу, опять возвращался в дом… Нужно было на что-то решаться… записываться в ополчение… 16 августа Вяземский встретил недавно приехавшего из деревни Жуковского; они собрались было пообедать в Певческом трактире, но встретили на улице Федора Иванова и пошли к нему. Жуковский тоже собирался вступать в ополчение. Вдвоем они навестили Ивана Козлова — очень образованного и приятного человека, одного из главных московских модников и танцоров. Потом проведали Карамзина, который весь был в хлопотах — укладывал вещи, переезжал к графу Ростопчину на Лубянку. Николай Михайлович перекрестил их, на глаза навернулись слезы… Дети, которых он видел в Остафьеве беспечными гуляками, уходили на войну.
Через три дня 1-й пехотный полк Московского ополчения, где числился поручик Жуковский, выступил на позиции. Проводив друга, князь Петр Андреевич (тоже в чине поручика) отправился в расположение своей части — он наконец решил записаться в 1-й Конный Казачий полк, самый известный в ополчении. Молодой граф Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов формировал и вооружал этот полк на собственные средства, командовал полком свояк Вяземского князь Борис Антонович Святополк-Четвертинский. Он принял новобранца сердечно и поселил на время в штабе полка. Взглянув на себя в зеркало, Вяземский превесело расхохотался: голубой казацкий чекмень с бирюзовыми обшлагами, брюки с бирюзовыми же лампасами, кивер с султаном из медвежьего меха… И очки. Право, недурной воин… Навестивший его старый граф Лев Кириллович Разумовский, сын украинского гетмана и владелец Петровско-Разумовского, со смехом воскликнул:
— Ты, братец, напоминаешь мне старых казаков, которых я видел в детстве у отца своего в Батурине…
Офицер из Вяземского действительно был никудышный. Он плохо ездил верхом, никогда не брал в руки огнестрельного оружия, давно позабыл пансионские уроки фехтования. Так что, стоя в карауле близ Петровского замка, невольно посмеивался над самим собой… Мамоновский полк так и не был укомплектован полностью: в нем числилось всего лишь 56 офицеров, 59 юнкеров и 186 нижних чинов при восьмидесяти лошадях. Пронесся слух (затем подтвердившийся), что в боевых действиях полк участвовать потому не будет. Вяземского это разволновало: он страстно хотел попробовать себя «в деле», понюхать пороху… Но тут, на его счастье, в штаб полка заглянул генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович. За обедом Вяземский пожаловался ему на свое неопределенное положение. «А почему бы вам, князь, не пойти ко мне адъютантом?» — неожиданно спросил Милорадович. Восторг Вяземского трудно было описать… Генерал сказал ему, что готовится большое сражение, в котором решится судьба Москвы и всей России… 24 августа князь выехал из Москвы в действующую армию. На груди у него были два образка, присланные женой.
«Я сейчас еду, моя милая, — писал он княгине. — Ты, Бог и честь будут спутниками моими. Обязанности военного человека не заглушат во мне обязанностей мужа твоего и отца ребенка нашего. Я никогда не отстану, но и не буду кидаться. Ты небом избрана для счастия моего, и захочу ли я сделать тебя навек несчастливою? Я буду уметь соглашать долг сына отечества с долгом моим в рассуждении тебя. Мы увидимся, я в этом уверен. Молись обо мне Богу. Он твои молитвы услышит, я во всем на Него полагаюсь. Прости, дражайшая моя Вера. Прости, милый мой друг. Все вокруг меня напоминает тебя. Я пишу к тебе из спальни, в которой столько раз прижимал я тебя в свои объятия, а теперь покидаю ее один. Нет! мы после никогда уже не расстанемся. Мы созданы друг для друга, мы должны вместе жить, вместе умереть. Прости, мой друг. Мне так же тяжело расставаться с тобою теперь, как будто бы ты была со мною. Здесь, в доме, кажется, я все еще с тобою: ты здесь жила; но — нет, ты и там, и везде со мною неразлучна. Ты в душе моей, ты в жизни моей. Я без тебя не мог бы жить. Прости! Да будет с нами Бог!»
Буквально через три часа после отъезда Вяземского приехал в Москву полубольной Батюшков. Он обиделся, что князь не оставил ему даже записки, но написал вдогонку: «Дай Бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай Бог, чтоб мы еще увиделись! Теперь, когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколько тебя люблю. Не забывай меня». Весточка догнала Вяземского уже в Можайске…
Стемнело, когда он выпрыгнул из коляски на Бородинском поле, запруженном армейскими соединениями, обозами, тыловыми службами. Трещали костры. Никому до него не было дела… Вяземский растерянно зашагал куда глаза глядят, за ним едва поспевал камердинер. Возле какой-то избы князь вдруг услышал, как офицер, давая поручения маркитанту, сказал: «Да не забудь принести вяземских пряников!» Вяземский некоторое время раздумывал, не нарочно ли офицер приказал принести именно вяземских пряников — может быть, над ним, как над новичком в деле военном, хотят подшутить?.. Но мысль о дуэли по пустяковому поводу накануне сражения показалась ему смешной.
Уже поздней ночью набрел князь на штаб Милорадовича. Генерал, сидевший у костра на бивуаке, ласково расспросил Вяземского о Москве, о Ростопчине, поздравил с приездом накануне битвы и в конце концов предложил переночевать в штабной избе. Все бы хорошо, но в избе этой оказалась кошка, а к ним князь питал неодолимое отвращение. Пришлось кошку ловить, загонять ее в холодную печь и запирать заслонку. Какое-то время Вяземский не мог уснуть от волнения накануне боя — и от мяуканья несчастной кошки… Снаружи изредка перекликались часовые. Громко, как сердце, стучал брегет рядом с изголовьем…
В пять часов утра раздался выстрел вестовой пушки. Но спящего богатырским сном Вяземского разбудить было мудрено. Камердинер еле растолкал сонного барина… В поле было холодно от росы. Далеко-далеко на горизонте вставали едва различимые белые клубы дыма — это били наполеоновские орудия… Милорадович, на гнедом коне, в шляпе без султана, уже умчался куда-то в окружении целой толпы адъютантов. У Вяземского верхового коня не было. «Я остался один, — вспоминал он. — Минута была ужасная. Меня обдало холодом и унынием. Мне живо представились вся несообразность, вся комическо-трагическая неловкость моего положения. Приехать в армию, как нарочно, ко дню сражения и в нем не участвовать!»
