— Успокойся, Ярослав, садись. Каетана нет в Петербурге. Он в Варшаве и делает там немалое дело…
Из всех участников подпольного польского кружка офицеров наиболее примечательным Домбровскому показался Зыгмунт Сераковский. Это был капитан генерального штаба из драгун. Уже в самой наружности его было что-то необычное. Светлые изжеванные по концам усы не скрывали решительной складки рта. Глубокие морщины накладывали на его лицо отпечаток изнуренности. Но самой замечательной чертой его лица были глаза, поистине огненные, впивавшиеся в собеседника с гипнотической силой и в то же время светившиеся умом и добротой. Ярослав понял, откуда эти следы изможденности на лице Сераковского, когда узнал, что он провел несколько лет в арестантских ротах. Этот замечательный человек, будучи студентом Петербургского университета, был сослан за попытку нелегально перейти границу в сорок восьмом году. Способности Сераковского были блестящи: в мрачном оренбургском застенке он начал службу солдатом и вышел оттуда кавалерийским офицером. Впоследствии он окончил Академию генерального штаба и вошел в доверие к высокому начальству. Его командировали за границу для изучения законодательства об иностранных армиях. Статьи его по военным вопросам отличались глубоким знанием предмета. Капитану Сераковскому предсказывали блестящую карьеру. Уже и сейчас он был одним из выдающихся молодых генштабистов России.
Но у него была вторая, тайная жизнь, которую он и считал своей настоящей жизнью. Он был польским патриотом и готовил восстание. После его ареста распался организованный им конспиративный польский кружок при университете. По возвращении из оренбургской ссылки Сераковский вновь организовал подпольный польский кружок — на этот раз в недрах Академии генерального штаба. Через поэта Тараса Шевченко, с которым он отбывал арестантские роты, он связался с киевским подпольем — с хлопоманами, через Герцена, с которым он сблизился во время заграничной командировки, — с польским революционным центром за границей. Своими замечательными человеческими достоинствами и широким революционным размахом Зыгмунт Сераковский очаровал Ярослава Домбровского. И в свою очередь был очарован им. Они стали неразлучны — поручик 19-й артиллерийской бригады и драгунский капитан.
Кружок офицеров нельзя было назвать ни чисто польским, потому что в нем участвовали и русские, ни, в сущности, даже подпольным, потому что он имел легальную внешность. Назывался он «Литературные вечера» и, так сказать, «официальной программой» его было «распространение просвещения и нравственности между молодежью». Но менее всего там говорили о литературе, и не звучали там ханжеские речи о моральном самоусовершенствовании. Там говорили о политических судьбах России и Польши, о гнете царизма, о необходимости революционного переворота, об освобождении Польши, о распространении в народе и в армии освободительных идей.
Кружок собирался по субботам в квартире, где Домбровский поселился вместе со Станевичем, Хейденрейхом и Варавским. Каждый — в отдельной комнате. Все они были слушателями Академии генерального штаба. Поручик Ладожского пехотного полка Фердинанд Варавский ближе всех сошелся с Домбровским и стал ближайшим его помощником в деле организации «Литературных вечеров».
Постоянными посетителями кружка стали офицеры Андрей Потебня, Людвик Звеждовский, Михаил Хейденрейх, Василий Каплинский, Ян Жебровский, Николай Михайлов, студенты Николай Утин, Александр Слепцов, Эммануель Юндзилл, чиновник Виталис Опоцкий.
Домбровский пробовал вовлечь в кружок своего старого приятеля еще по Брест-Литовскому кадетскому корпусу, Петю Врочиньского. Но тот отказался.
— Нет, Ярек, — сказал он. — Я человек не того склада. Эти материи не для меня. По мне, уж лучше бы вы водку пили да шлялись по бабам.
— А впрочем, — вдруг прибавил он, — я вас уважаю.
Душой кружка были Сераковский и Домбровский. Для Сераковского ставили на стол кувшин с молоком. Он сам посмеивался над этим, но к вину не прикасался.
— Обо мне, — говорил он, улыбаясь, — даже в кондуитном списке Академии генерального штаба написано: «По службе усерден, способностей ума хороших, в нравственности хорош и в хозяйстве хорош».
Говоря о своей работе, Сераковский воодушевлялся. Голубые глаза его пылали.
— Я хочу облегчить участь русского солдата, — восклицал он. — Я знаю его жизнь. Она ужасна. Прежде всего надо отменить дичайшее варварство — телесные наказания. А потом уж все остальное.
Вернувшись из заграничной командировки, Сераковский рассказывал:
— Англичане, представьте себе, отрицали, что у них в армии порют солдат. Но у меня под рукой были приказы герцога Кембриджского, где прямо сказано, что солдат 2-го класса такой-то подлежит телесному наказанию. И господа англичане, закуся губу, должны были замолчать…
Вскоре Сераковский, занятый многообразными делами, вместо себя выдвинул в руководители польского кружка Домбровского. Кружок разрастался. В него влились люди, которые впоследствии сыграли большую роль в революционном движении. Константин Калиновский, сын шляхтича, был студент-юрист Петербургского университета и Валерий Врублевский — из той же среды — студент столичного Лесного института, устроенного на военный манер. Через своих русских друзей Домбровский завязал связи с подпольным революционным кружком русских офицеров.
Зимой шестидесятого года в Петербург из Варшавы конспиративно приехал делегат польских революционных организаций. Свидание его с Домбровским произошло на квартире у Потебни. Придя туда, Ярослав, к удивлению своему, увидел Каетана Залеского. Он бросился обнимать Домбровского.
— Все уже знаю, — кричал он. — Это недоразумение. Меня не поняли. Я дал тебе лучшую аттестацию. Больше тебе скажу: ты наша надежда. Ты и Зыгмунт Падлевский. Мы ждем вас обоих в Варшаве. Мы употребим все наше влияние, чтобы по окончании академии ты был назначен в одну из частей варшавского гарнизона.
Искренность Залеского показалась Домбровскому на этот раз неподдельной.
— Разве у вас есть влияние? — спросил он.
— Ого! К мнению Велёпольского здесь, в петербургских сферах, очень прислушиваются.
Ярослав поморщился и не ответил. Конечно, Велёпольский конформист. Но для достижения высокой цели почему не использовать и конформиста?
Занятия в академии обычно кончались не ранее шести часов вечера. Но нередко затягивались и до восьми. Только по субботам «академики» освобождались к четырем часам. Предполагалось, что в субботний вечер они предаются разумным развлечениям — идут в театры или навещают знакомые семейные дома. Разумеется, времяпрепровождение «академиков», большинство которых составляли офицеры-фронтовики, далеко не всегда соответствовало этой идиллической картине. На войне они пристрастились к более грубым развлечениям — азартной игре, попойкам, посещениям «злачных» мест. Обычно начальство не интересовалось, чем занимаются слушатели академии в свободное время. Только после того, как один из них учинил пьяный дебош в публичном доме, был издан строгий приказ «о поведении господ офицеров вне стен академии». А дебошир был отправлен обратно в полк, и… все пошло по-старому.
