После этой поистине смелой характеристики Карамзин обращается к царствованию Александра I и, по обычаю всех охранителей, начинает прежде всего пугать.
Россия, говорит он, наполнена недовольными; жалуются в палатах и хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры. Такое состояние умов Карамзин объясняет, между прочим, и важными ошибками правительства, ибо, к сожалению, можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра. Важные же ошибки следующие:
«…Главная ошибка законодателей сего царствования состоит в излишнем уважении форм государственной деятельности: от того изобретение разных Министерств, учреждение Совета и проч.»
Карамзин не хочет ни знать, ни понять, что если реформы Сперанского остались чисто бумажными, недоделанными, то виноват в этом совсем не реформаторский принцип, а двойственность политики Александра I, который горячо желал всего лучшего и боялся сделать решительный шаг. В то время как Карамзин писал свою «Записку», участь Сперанского, а значит и всех преобразований, была уже решена. Мрачная фигура Аракчеева все чаще стала показываться во дворце Александра I. Государя пугали со всех сторон, пугал и Карамзин.
Он зло смеется над министерствами, советами, вообще формами государственной жизни, установлением которых Сперанский думал уничтожить возможность всякого произвола, но что сам может он предложить взамен? Сначала – нравоучение, потом и нечто более серьезное.
Нравоучение таково: «спасительными уставами бывают единственно те, коих давно желают лучшие умы в государстве и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим целебным средством на известное зло: учреждение министерств и совета имело для всех действие внезапности».
Более серьезное соображение изложено в следующих строках: «Но да будет, – восклицает Карамзин, – правило: искать людей! Кто имеет доверенность Государя, да замечает их вдали для самых первых мест. Не только в республиках, но и в монархиях кандидаты должны быть назначены единственно по способностям. Всемогущая рука Единовластителя одного ведет, другого мечет на высоту; медленная постепенность есть закон для. множества, а не для всех. Кто имеет ум министра, не должен поседеть в столоначальниках или в секретарях. Чины унижаются не скорым их приобретением, но глупостию или бесчестием сановников; возбуждается зависть, но скоро умолкает перед лицом достойного. Вы не образуете полезного министерства сочинением наказа; тогда образуете, когда приготовите хороших министров. Совет рассматривает их предложения; но уверены ли вы в мудрости его членов? Общая мудрость рождается только от частной. Одним словом, теперь всего нужнее люди! Но люди не только для министерства или сената, но и в особенности для мест губернаторских. Россия состоит не из Петербурга и не из Москвы, а из 50 или более частей, называемых губерний: если там пойдут дела как должно, то министры и совет могут отдыхать на лаврах, а дела пойдут как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных, добросовестных, которые ревностно станут блюсти вверенное каждому из них благо полумиллиона россиян, обуздают хищное корыстолюбие нижних чиновников и господ жестоких, восстановят правосудие, успокоят земледельцев, ободрят купечество и промышленность, сохранят пользу казны и народа. Если губернаторы не умеют или не хотят делать того, виною худое избрание лиц; если не имеют способа – виною худое образование губернских властей».
Дела пойдут как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных и добросовестных, и эти-то 50 людей, их деятельность представлялась Карамзину панацеей от всех зол. Они должны были искоренить вековое хищничество, неправду в судах, жестокие, кровожадные нравы в поместьях. Дайте 50 человек, и довольство воцарится в палатах и хижинах, промышленность и торговля расцветут, казна окажется богатой и неприкосновенной.
Однако всякий, кто подумает, что Карамзин был особенно встревожен учреждением министерств и совета, тот сильно ошибется. Суть не в этом, а в другом, более существенном, и это другое, более существенное – желание сохранить во всей незыблемости и неприкосновенности крепостное право.
«Так нынешнее правительство, – пишет Карамзин, – имело, как уверяют, намерение дать свободу господским людям». Возможно ли это? По мнению историографа, «освобождение крестьян с землею было бы прямым беззаконием, так как: 1) нынешние господские крестьяне никогда не были владельцами, т. е. не имели собственной земли, которая есть законная неотъемлемая собственность дворян; 2) крестьяне холопского происхождения – также законная собственность дворянская и не могут быть освобождены лично без особенного удовлетворения помещика». Карамзин думает далее, что одни вольные, Годуновым укрепленные за господами, земледельцы могут, по справедливости, требовать прежней свободы, которой, однако, им давать не следует, ибо «мы не знаем ныне, которые из них происходят от холопей и которые от вольных людей».
Словом, куда ни кинь, все клин. Возможность разрубить гордиев узел крепостного права представляется Карамзину не только невероятной, но прямо ненужной. Он не спрашивает себя, на каких условиях дореформенное дворянство владело государственными землями, особенно в XVII и 1-й половине XVIII веков, когда оно являлось в сущности не собственником, а пользователем; не спрашивает себя и о том, как это возможно, чтобы все крестьяне никогда не являлись собственниками? Высказав свои исторические аргументы и ничем не доказав их, Карамзин переходит к аргументам нравственно-политическим, и что-то близкое, знакомое слышится в его словах: «Уже не завися от суда помещиков, решительного, безденежного, крестьяне начнут ссориться между собою и судить в городе – какое разорение! Освобожденные от надзора господ, имевших собственную земскую исправу или полицию, гораздо деятельнейшую всех земских судов, станут пьянствовать, злодействовать, – какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и государственной безопасности».
Припоминая изречение Павла I: «у меня сто тысяч даровых полицимейстеров» (помещиков), Карамзин продолжает: «теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства: отними у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена. Удержит ли?.. Падение страшно».
Историограф грозит даже этим, забывая свои собственные блестящие страницы о кротости и смиренномудрии славян.
