— Мы Петрухина диссидентам не отдадим и в Москву не отпустим.
Я поехал в Дубну разбираться. Никогда не представлял себе, что я такой страшный. Перед моим приездом там оцепили чуть ли не весь город. В больнице — большой переполох, все двери позакрывали. Нашел одну открытую, вхожу, меня встречает главврач еще с какимито врачами. Вижу, они одновременно и боятся меня, и заискивают. Точьвточь такое случилось со мной десять лет спустя после возвращения из эмиграции.
— Я хочу повидать Петрухина, — говорю я.
После недолгого переглядывания с неохотой разрешают:
— Можно, но только на одну минуту.
Я вхожу к нему в палату, он лежит на высокой кровати, мы не успели начать разговор, вбегает врач:
— Все, свидание окончено.
Валя затрясся от негодования, чего ему в его положении делать никак нельзя.
— Если вы сейчас же не выйдете, я слезу с кровати и уйду отсюда в пижаме.
Врач испугался, вышел, не сказав ни слова.
Вернувшись в Москву, я написал резкое письмо Боголюбову: «Если Петрухин погибнет, его убийцей я буду считать вас». Мне помнится, что я не успел его отправить, но, может быть, говорил о нем Поликанову. Так или иначе, Валю перевезли в кардиологический центр, обследовали, и оказалось, что ни одного инфаркта у него не было, но был сильный приступ.
Тот же 1978 год. Поселок Каугури под Ригой. Мы — Ира, Оля, я и мой шестнадцатилетний сын Паша — снимали две комнаты в доме, где хозяин был добродушный пьяница, а жена — стерва. Она нас ненавидела и чувства своего не скрывала, впрочем, это меня мало трогало. Мы жили недалеко от моря, но все-таки между нами и берегом был просторный пустырь, а за ним — еще дома, уже совсем около моря. В домах жили цыгане. Я их жизнью особо не интересовался, но от когото слышал, что живут они хотя и в домах, но как бы табором. У них есть барон, которому они все подчиняются. Иногда они срываются с места и уходят кочевать и где-то там, куда уходят, занимаются традиционным цыганским промыслом — гадают и воруют, но здесь сами не гадают и не воруют и другим не дают. Здесь местные люди двери не закрывают. Мы тоже не закрывали. Общения у нас с цыганами не было никакого, но пятилетняя Оля подружилась с цыганским мальчиком и ходила к нему общаться. Ира немного волновалась по этому поводу, но ей и тут сказали, что волноваться нечего. Жили цыгане тихо, никому не докучали. Но как-то утром я вышел из нашего домика и увидел странную картину. Белая лошадь, погоняемая цыганским подростком, носилась кругами по пустырю, таща за собой телегу с чемто белым, похожим на гроб.
Подросток весело крутил кнутом, видимо, развлекался. Подивившись этому представлению, я ушел на пляж, а когда вернулся, увидел, что на пустыре кипит работа. Цыгане навезли доски и сначала сколотили настил, потом натянули поверх настила палатку, большую, на несколько сот человек, и протянули туда электричество. Вечером в палатке собрался народ, и духовой оркестр (как я узнал потом, заказанный и привезенный из Риги) грянул советские песни и марши. «Катюша», «Смуглянкамолдаванка», «Синенький скромный платочек». Мне стало любопытно, что бы это значило, я взял с собой Пашу, мы подошли к палатке и заглянули внутрь. Ярко светили под потолком свисавшие одна за другой голые лампочки. Два ряда длинных столов ломились от выпивки и закуски. Цыгане в хороших костюмах и галстуках и цыганки в ярких шелках — одни сидели за столами, а другие между столами кружились в вальсе, потом пустились в пляс. Наше появление в дверях было замечено. Я видел, что ктото Кому-то чтото сказал и показал на меня кивком головы. Тут же появилась старая цыганка в цветастом платье, держа в одной руке стакан водки, в другой — соленый огурец.
— Дорогой, выпьешь с нами? — обратилась она ко мне.
Протянула мне водку и огурец.
— Извини, что не приглашаю в палатку, места нет.
— Ладно, — пришлось мне согласиться. — А что вы празднуете? За что я должен выпить?
— Выпей за упокой, — сказала она. — У нас девочка умерла. Тринадцать лет. Мы ее провожаем.
Я выпил, закусил огурцом, сказал «спасибо», и мы с сыном удалились.
В 1979 году (числа не помню) опять появился участковый Стрельников. Опять ломал ваньку, мял шапку, жаловался на свою подневольность и спросил, не могу ли я написать новое объяснение?
— А разве, — спросил я, — то устарело?
— Нет, не устарело, но дело в том, что у нас сменился начальник…
— А советская власть у вас еще не сменилась?
— Ой, Владимир Николаевич, да что это вы такое говорите! — испугался он и глянул в угол потолка, не знаю, что он там ожидал увидеть.
— А то, — отвечаю, — что если власть не сменилась, то старый начальник должен был передать новому все дела, в том числе мое объяснение.
Мы долго толкли воду в ступе, потом меня осенила идея, и я сказал:
— Хорошо, Иван Сергеевич, значит, вас не устраивает, что я писатель и член международных писательских организаций, что какието книги написал, это вы за работу не считаете, мои дипломы для вас ничего не значат…
— Да не для меня, — запротестовал он. — Я же вам говорю, я человек маленький…
— Ну да, вы маленький, а большим людям что от меня нужно? Чтоб я взял в руки метлу и лопату. Хорошо. Возьму. Мне не привыкать. Я такими инструментами с детства орудовал. Если я пойду в дворники, это вас устроит?
Он встрепенулся и внимательно посмотрел на меня.
— Это вы серьезно?
— Серьезно. Если пойду в дворники, как вы к этому отнесетесь?
Он оживился.
— А я ничего. Я думаю, и хорошо будет.
— Ну ладно, — говорю, — я согласен. Пойдите в наше домоуправление, устройте меня дворником.
Он возражает:
— Ну зачем же мне ходить? Вы сами пойдите к управдому…
— Нет, нет, Иван Сергеевич, это же вас беспокоит то, что я, повашему, нигде не работаю. Вот и трудоустройте меня.
На этом наш разговор и закончился. Иван Сергеевич Стрельников покинул мою квартиру довольный. Он думал, что свою миссию выполнил. Он, простой человек, не понимал, что пославшим его я не нужен был в роли дворника. Я им нужен был только как тунеядец. Кроме того, те же люди, наверное, в искренность моего намерения не поверили и правильно сделали. На самом деле я придумал очень хороший план. Я решил, что в случае устройства меня дворником куплю брезентовый фартук, нацеплю на него какуюнибудь бляху (в наше время у дворников никаких блях уже не было), обзвоню иностранных корреспондентов, выйду во двор в фартуке, с бляхой и с большой метлой. Корреспонденты меня сфотографируют, после чего я брошу метлу и объявлю забастовку впредь до повышения зарплаты всем дворникам Советского Союза. Но в дворники меня не взяли, участковый дорогу ко мне забыл, и провокация моя, к сожалению, не удалась.
