Долго все молча наблюдали за Шаляпиным, который никак не мог отойти от очаровавшей его роли Марфы, погубленной Хованским.
Наконец Шаляпин повернулся к Збруевой и сказал:
– Ты прекрасно исполняешь эту песню, пропитанную народными соками… Здесь и любовное томление, прощание с любимым, упреки его в охлаждении к ней, слышится и угроза вместе сгореть, в музыке даже слышится движение разгорающегося пламени, но все забудет и простит, если он вернется к ней… Но вот в конце своего монолога, своей песни, когда она произносит слова «опостылую, злую раскольницу», должны быть услышаны грозовые раскаты ее характера, вовсе не изнеженного, а сильного, жгучего характера русской женщины, которая способна и коня на скаку остановить, и в горящую избу войти. Тем более, что такой она и предстает в диалоге с Сусанной…
И Шаляпин исполнил известный диалог Сусанны и Марфы:
– «Сусанна. Грех! Тяжкий, неискупимый грех! Ад! Ад вижу палящий, бесов ликованье, адские жерла пылают, кипит смола краснопламенна.
Марфа. Мати, помилуй, страх твой поведай мне; тяжка нам жизнь отныне стала в сей юдоли плача и скорбей. Кажись, по-книжному хватила!
Сусанна. А, вот что! Ты лукавая, ты обидливая, а про себя поешь ты песни греховные.
Марфа. Ты подслушала песнь мою, ты, как тать, подкралась ко мне воровским обычаем, ты из сердца исхитила скорбь мою!.. Мати болезная, я не таила от людей любовь мою и от тебя не утаю я правду.
Сусанна. Господи!
Марфа. Страшно было, как шептал он мне, а уста его горячие жгли полымем.
Сусанна. Чур… Чур меня! Косным глаголом, речью бесовскою ты искушаешь меня?
Марфа. Нет, мати, нет, только выслушай. Если б ты когда понять могла зазнобу сердца нестрадавшего; если б ты могла желанной быть, любви к милому отдаться душой; много, много бы грехов простилось тебе, мати болезная, многим бы сама простила ты, любви кручину сердцем понимаючи.
Сусанна. Что со мною? Господи, что со мною! Аль я слаба на разум стала!., аль хитрый бес мне шепчет злое! Боже, Боже мой… беса отжени от меня яростного; сковала сердце мне жажда мести неугомонная! Ты… ты искусила меня, ты обольстила меня, ты вселила в меня адской злобы дух. На суд, на братний суд, на грозный церкви суд, про чары злые твои я на суде повем; я там воздвигну тебе костер пылающий!»
Шаляпин сбросил платок, распрямился, взял воображаемый посох и произнес своим сильным голосом за Досифея:
– «Досифей. О чем смятение? Где гибель ей провидишь ты? Поведай, где гибель ей провидишь ты?
Марфа. Отче благий! Мати Сусанна гневом воспылала на речь на мою, без лести и обмана… Сердца муки проклятью предала..
Досифей. С чего бы это, мати? А помнишь ты аль уж забыла, что Марфа от бед тебя великих спасла; в застенке дыбой пытали б тебя, за злобу твою, за ярость твою, за блажь твою!
Сусанна. А что мне в том! Не прощаю я! Она искусила меня, она обольстила меня, она вселила в меня адской злобы дух. На суд ее, на братний суд, на грозный церкви суд! Нет, не поддамся я!
Досифей. Ты?.. Ты, Сусанна? Белиала и бесов угодница, яростью твоею ад создался! А за тобой бесов легионы мчатся, несутся, скачут и пляшут! Дщерь Белиала, изыди! Исчадье ада, изыди! Ну ее! Утекла, кажись… Вот-то злющая! Ах ты моя касатка, потерпи маленько и послужишь крепко всей древлей и святой Руси, ее же ищем.
Марфа. Ох, ноет, ноет сердце, отче, видно, чует горе лютое. Презренна, забыта, орошена.
Досифей. Князь Андреем-то? Чинится?
Марфа. Да! Зарезать думал.
Досифей. А ты что, с ним?
Марфа. Словно свечи Божие, мы с ним затеплимся. Окрест братья во пламенье, а в дыму и в огне мы с ним носимся!..
Досифей. Гореть!.. Страшное дело!.. Не время, не время, голубка.
Марфа. Ах, отче! Странная пытка любовь моя, день и ночь душе покоя нет. Мнится, Господа завет не брегу, и греховна, преступна любовь моя. Если преступна, отче, любовь моя, казни скорей, казни меня, меня; ах, не щади, пусть умрет плоть моя, да смертью плоти дух мой спасется!..
Досифей. Марфа, дитя мое ты болезное! Меня прости! Из грешных первый аз есмь! В Господней воле неволя наша. Идем отселя. Терпи, голубушка, люби, как ты любила; и вся пройденная прейдет…»
Шаляпин внимательно обвел всех взглядом, никто не скрывал свое восхищение услышанным и увиденным редкостным зрелищем… Ходили в артистической среде легенды, что Шаляпин на одном из вечеров у Римского-Корсакова спел всю оперу «Моцарт и Сальери», и за Моцарта и за Сальери; слышали и о том, что на другом вечере спел всего «Каменного гостя», но то, что увидели и услышали, превосходило все легенды, поразив всех присутствующих способностью с волшебной неотразимостью перевоплощаться не только в привычные для себя мужские роли, как Досифей, но и столь разные женские роли, как Сусанна и Марфа.
– Евгения Ивановна! Марфа неоднотонна, она воплощает в себе многогранный женский характер, она не только умеет любить, но и держит на груди кинжал, постоянно зная об опасности, ей грозящей: и от князя Голицына, и от Андрея Хованского, полюбившего другую, «…ты, как тать, подкралась ко мне воровским обычаем, ты из сердца похитила скорбь мою!» – это резкий и грубый окрик Марфы, попробуйте это произнести, уперев руки в бока, вызывающе сыграйте! Разве вы не читали Мережковского?
Евгения Ивановна кивнула, что читала, но почему она должна играть Марфу по Мережковскому, а не по Мусоргскому…
И спела еще раз точно так же, как и перед этим, не огрубляя созданный ею образ Марфы.
– Ведь это же скучно! Голые ноты! Что такое? Слезы? Разве вы не знаете, что Марфа плакать не станет? – громко и отчетливо раздался голос Шаляпина от режиссерского стола в темноте партера.
Збруева встала и ушла со сцены. Шаляпин мрачно пошагал за ней.
– Вы поймите, Федор Иванович, я не могу исполнять свою Марфу по Мережковскому, в нехитрой песенке своей «Исходила младёшенька» она изливает свое наболевшее сердце, изнывающее от любви по Андрею Хованскому, увлекшемуся Эммой… Артистка не должна нарушать согласованности написанной автором музыки с текстом. Это прежде всего. Для придания верного характера своей героине я читала те же источники, печатные труды и критические статьи, что и Мусоргский, отсюда мой грим, внешность, походка, настроение в отдельных местах роли. Если не придерживаться Мусоргского, может получиться разнобой. Музыка будет плакать, рыдать, а текст заставит произносить бранные слова и проклятия. – И столько горячей убедительности звучало в словах Евгении Ивановны, что Шаляпин отступился от нее и произнес вслух:
