Сколько уж раз выходил Шаляпин на сцену, чтобы играть и петь ту или иную роль… не сосчитать… А и на этот раз – боязно. Вроде бы много труда вложил он в эту роль, знает каждую ноту и каждое движение на сцене не только своего Досифея, но и всей оперы в целом. Сложность его душевного состояния была еще и в том, что все эти недавние режиссерские муки происходили в Питере, вдали от дома, от привычной семейной жизни, где можно было даже чуточку покапризничать в день выступления. В Питере же была какая-то неопределенность… Мария Валентиновна и малышка Марфинька – это тоже было нечто вроде второй семьи, он часто у них бывал, радовался их счастью, охотно разговаривал с ее детьми от первого мужа, но все это было словно ворованное счастье: эту сторону своей жизни Шаляпин пытался тщательно скрывать от любопытных глаз и недоброжелательных разговоров. Его пугала сама возможность предстоящих объяснений с Иолой Игнатьевной… Но Мария Валентиновна опять беременна, второй ребенок от нее – неизбежность… Хорошо было Мусоргскому, он не знал этих катастрофических противоречий, душевных раздоров и мук…
7 ноября 1911 года – в Мариинском театре премьера «Хованщины», а Федор Шаляпин беспокойно мечется по своему номеру в гостинице, где он скрывался для того, чтобы сосредоточиться перед выступлением, которого он так долго ждал, а теперь боится провала: а вдруг будет скучно избалованному зрителю.
Шаляпин подошел к столу, взял книжку с письмами Мусоргского, перелистывая ее страницы… Как странно, дико все это читать… Оказывается, Мусоргский служил младшим столоначальником в лесном департаменте и не мог полностью отдаться своему предназначению в жизни. Он осознавал ненужность своего труда по лесной части, кто-то другой делал бы это дело лучше его, уставал жестоко на службе, порой ему приходилось работать без помощников, а в свободное время – творить, сочинять «Бориса Годунова», «Хованщину», «Сорочинскую ярмарку», десятки песен и романсов… А как он хотел поехать вместе со Стасовым на свидание к Листу, которому передали произведения Римского-Корсакова, Кюи, Бородина… С каким интересом великий маэстро их проиграл в присутствии высоких ценителей, все время отпуская одобрительные междометия. В полный восторг Лист пришел, играя «Детскую» Мусоргского. Так что визит Мусоргского к Листу Стасовым был хорошо подготовлен. Стасов на все был готов: дать денег взаймы, упросить грозное начальство, но все оказалось напрасно… «Упускать же нам Листа – грех непростительный», – но Мусоргскому не удалось организовать эту поездку, а потом долго сожалел, особенно после того, как узнал о высокой оценке своего творчества Листом. Может, он опасался непризнания своих новаторских исканий? При его обостренном самолюбии это вполне возможно, он, даже создав «Бориса Годунова» и «Хованщину», создав множество новаторских песен и романсов, все еще не был уверен в содеянном и звал себя к новому музыкальному труду, к широкой музыкальной работе, все дальше и дальше – в путь добрый, «с большим рвением к новым берегам пока безбрежного искусства»: «Искать этих берегов, искать без устали, без страха и смущения и твердою ногою стать на земле обетованной, – вот великая увлекательная задача!» Стоило ему оставить будничный чиновничий труд и на месяц отправиться в турне по югу России с замечательной певицей Дарьей Михайловной Леоновой, как перед ним сразу же открылись творческие дали, которые он не мог разглядеть за ворохом житейской суеты, захваченный повседневными делами. В этой поездке, услышав исполнение Леоновой его Марфы, он, может, впервые понял, что не напрасны его труды: зрители принимают его творения.
Шаляпин еще несколько страниц перевернул… Как долго он искал сюжет для «Хованщины». В поисках подходящего произведения он отверг один из гоголевских сюжетов, хотя и думал над ним около двух лет: сюжет оказался неподходящим для избранного им пути – мало захватывал Русь-матушку во всю ее простодушную ширь. Размышлял о своих предшественниках, много читал книг по всем отраслям знаний… И насколько прав Мусоргский, утверждая, что беседа устная с умными людьми обрабатывает мозги и дрессирует речь, а чтение умных людей спасает душу. Не толкайся он без спросу во всякий маломальский интересный спор или путную беседу – не быть бы ему таким, каким он стал. И разве он, Шаляпин, стал бы ШАЛЯПИНЫМ, если б не окружали его такие выдающиеся люди, как Мамонтов, Коровин, Врубель, Поленов, Головин, Горький, Леонид Андреев и многие-многие другие, от которых он, как пчела с цветка, брал то, что ему больше всего нужно было в данный момент, или как прекрасно выразил Мусоргский одну очень важную мысль, которая и Шаляпина очень волновала: «…не подмывай меня что-то, или кто-то, читать умных людей непременно между строк, – давно бы смутился духом и уподобился крестовикам-пилигримам, сиречь: шаг вперед и два шага назад… Среди колоссов человеческой истории называет Дарвина, поразившего его не только силой ума и светом души, а тем, что ученый превосходно понимает, с какими животными имеет дело, поэтому он самым незаметным путем зажимает их в тиски, и такова сила гения этого колосса, что не только не вихрится самолюбие от его насилия, но сидение в дарвинских тисках приятно до блаженства». Вроде бы странная мысль, но как точно определяет он состояние влюбленного и любимого человека. Действительно, Мария Валентиновна самым незаметным путем зажала его в тиски, а ему, Шаляпину, приятно до блаженства. Видимо, действительно, если сильная, пылкая и любимая женщина сжимает крепко в своих объятиях любимого ею человека, то хотя и чувствуешь насилие, но не хочется вырываться из этих объятий, потому что это насилие – «через край блаженства». Вот что прочитал Мусоргский у Дарвина и что так точно определяет и его, Шаляпина, нынешнее состояние блаженства…
Мусоргский, читая между строк книги Дарвина и других, «грубого Гомера и тонкого Шекспира», восхищаясь Бетховеном и Берлиозом, резко высказывается об итальянской классической живописи, видя в ней не совершенство, а «мертвенность, противную, как смерть». После чтения Дарвина мысли Мусоргского окрепли, закалились и устремились к тому, чтобы осуществить давно намеченное, отбросив «тупоумную стыдливость», сковывавшую его до сих пор! Художественное изображение одной красоты, в материальном ее значении, – грубое ребячество – детский возраст искусства. Тончайшие черты природы человека и человеческих масс, назойливое ковыряние в этих малоизведанных странах и завоевание их – вот настоящее призвание художника. «К новым берегам», бесстрашно сквозь бурю, мели и подводные камни, к «новым берегам»! Человек – животное общественное и не может быть иным; в человеческих массах, как в отдельном человеке, всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем не тронутые: подмечать и изучать их в чтении, в наблюдении, по догадкам, всем нутром изучать и кормить ими человечество, как здоровым блюдом, которого еще не пробовали. «Вот задача-то! Восторг и присно восторг!» Вот уж действительно прочитал Дарвина между строк, от Дарвина к Гомеру и Шекспиру, Бетховену и Берлиозу, от наших Глинки и Даргомыжского, Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Гоголя, под стать Гоголю никого не нашел, основательно определил собственные задачи в «Хованщине»… А с какой радостью и дерзостью он писал Стасову: «Никто жарче Вас не грел меня во всех отношениях; никто проще и, следовательно, глубже не заглядывал мне в нутро мое; никто яснее не указывал мне путь-дороженьку. Любы вы мне – это Вы знаете; люб и я Вам – это я чую. Если наши обоюдные попытки сделать живого человека в живой музыке будут поняты живущими людьми; если прозябающие люди кинут в нас хорошим комом грязи; если музыкальные фарисеи распнут нас, – наше дело начнет делаться и будет делаться тем шибче, чем жирнее будут комья грязи, чем яростнее будут хрипеть о проклятии. Да, скоро на суд! Весело мечтается о том, как станем мы на лобное место, думающие и живущие о «Хованщине» в то время, когда нас судят за «Бориса»; бодро, до дерзости, смотрим мы в дальнюю музыкальную даль, что нас манит к себе, и не страшен суд. Нам скажут: «Вы попрали законы божеские и человеческие!» Мы ответим: «Да!» и подумаем: «То ли еще будет!» Про нас прокаркают: «Вы будете забыты скоро и навсегда!» Ответим: «Нет, нет и нет. Мадам!» Дерзости хватит на раздачу всем судьям»… Стоит ли мне так опасаться премьеры «Хованщины», если Мусоргский, попирая законы божеские и человеческие, дерзко смотрел в даль своего существования и призывал к тому же всех «своих последователей».
