Бодрые письма писала Елена Яковлевна, сообщая, например, что была в кино. (Действительные события ее жизни в блокаду заслуживали бы отдельного рассказа. Она спаслась потому, что была донором и получала донорский паек, а затем, с зимы, — потому, что была мобилизована бойцом противовоздушной обороны и получала солдатский паек. Она никогда не рассказывала о своей жизни бойца ПВО — знаю лишь, что в ее районе пожаров было мало, и она их не тушила, но разбирала руины и вынимала трупы из руин домов и из разбитого снарядом трамвая). Я понимаю, что не много она мне могла рассказать в письмах, ведь они шли через цензуру.[295]
От мамы с весны шли грустные письма. Ни от Алеши, ни от Миши известий не было. В нашей «скороходовской» квартире были только мама да Нина Луговцова — мама не написала, что они живут в одной комнате, а остальную квартиру заняла заведующая продовольственным магазином с семьей.
Я, конечно, переписывался с женой, обнаружившейся в Свердловске (об этом подробнее потом), но писал и во все стороны. Все нуждались в поддержке и радостно откликались на мои письма. В середине 1942 г. у меня было уже чуть ли не пятьдесят адресов: все эрмитажники, с которыми я был знаком Надя Фурсенко, еще кто-то.
После того как нашелся Миша (когда он вернулся из Ирана), а об Алеше не было вестей, я решил написать на его полевую почту с просьбой сообщить где находится Алексей Дьяконов. Вскоре в ответ я получил похоронку:
«Умер 30 декабря 1941 г., похоронен в Мельничном Ручье».
Было непонятно, что значит «умер» — от голода, болезни?
Я написал еще письмо с просьбой сообщить подробности, но, конечно, странно было бы и думать, что я получу ответ.
Судя по месту, где он похоронен, я понял, что он был на Ледовой дороге. Он не мог быть ранен на Ладоге и привезен умирать в тыл. Мельничный Ручей не бомбили, но и мертвых с Ладоги туда возить не могли. После многих размышлений я теперь думаю, что он умер от обострения нефрита — это часто бывает как раз в 21–22 года, а холода нефрит не выносит. Уже после войны его жена рассказала мне, что незадолго до Нового года пошла навестить алешиного друга Диму Курбатова. Нашла его умирающим от дистрофии. Дима плакал, говоря о каком-то письме от Алеши, в котором он просил его позаботиться о жене и ребенке, а он… Алешина жена попыталась при нем отыскать письмо, но не нашла. Через три дня Дима умер, как она мне сказала. — Это значит, что Алеша ждал смерти уже будучи в армии, в середине или конце декабря. Если так, то это тоже больше похоже на то, что он заболел сразу после мобилизации. Мне он написал такое бодрое письмо за четыре дня до смерти.
Умер Алеша накануне Нового года, и когда я пьянствовал, он уже лежал мертвым[296]. А я-то все время думал, что ведь он больной, почечник, лежит где-нибудь в окопах — там сыро… Странным образом и об отце я тоже думал как о живом, хотя точно знал, что его нет. Я так убедительно уговаривал маму, что и себя убедил, что какая-то надежда есть, и мучил себя, стараясь представить себе условия лагеря. Я тогда еще не знал, что они превосходят всякое воображение и что иному мертвому лучше.
Я прочел Алешину похоронку — пить было нечего, я попросил у когс-то махорки и закурил. Той весной нам еще не давали водки. Никому ничего не сказал — даже Фиме только гораздо позже, когда он сообщил мне известие о гибели другого своего товарища.
В курение я быстро втянулся, хотя раньше никогда не держал в зубах цигарки.
Письма, между тем, начали идти, идти и идти.
Снова стали приходить очень славные письма от Ляли. От мамы к лету пришло письмо с Алтая, из какой-то не предусмотренной популярной географией дыры. Она писала, что Нина Луговцова родила в январе девочку, что мама сама ее принимала, что девочка умерла почти что сразу — у Нины совсем не было молока, а вода была не ближе Невы; что они получили мою посылку, которая их спасла, и эвакуировались — Нина и она; и что об Алеше пришло то же печальное известие, что и мне (и в то же самое время: видно, мое письмо побудило прислать из части похоронку и матери). С Мишей мама списалась через его бакинского ученика и друга Леню Бретаницкого, которого он повидал в Баку по дороге в Иран.
Из Свердловска я получил письмо от М.Э.Матье, в котором она сообщала первые известия из Ленинграда, полученные от тех эрмитажников, что оставались в осаде. В этом письме было перечислено сорок фамилий погибших.
Пришло письмо из Арзамаса от Таты (Клавдии Борисовны) Старковой. В первом письме она писала, что они с Андреем Яковлевичем (Борисовым) подружились (а был момент перед войной, когда он не хотел ее видеть, понимая, что Тата в него влюблена). Чего Тата не писала, это что она была при нем неотлучно в подвалах Зимнего дворца все самое тяжелое зимнее время блокады, и что она его выходила. Потом, писала она, они должны были весной выехать вместе в Арзамас к родным Вали Подтягиной-Старковой. жены татиного брата (служившего на тихоокеанском торговом флоте); но заболела дочь Андрея Яковлевича, и он собирался выехать следующим эшелоном. Тата уехала одна и все ждала его, все встречая эшелоны и продолжала писать мне. Вдруг получаю от нее письмо, написанное совсем другим почерком — знакомым каллиграфическим почерком Андрея Яковлевича. Я даже вздрогнул. Но это было письмо не от него, а опять от Таты. Она писала, что Андрей Яковлевич умер дорогой.
С тех пор она и впоследствии пыталась писать его почерком, как бы продолжая его в себе — но с годами прежний почерк ее все-таки возвращался.
Брат Таты пропал без вести со своим кораблем — власти сочли, что он бежал, и Валю, жену его, сослали.
Сейчас уже не помню, но наверное вскоре после майских боев я получил от Питерского задание: съездить в наши фронтовые лагеря для военнопленных (такие были в Ксми и в Мурманске) и получить от немецких солдат ответы на составленную для них анкету («Как вы относитесь к нацистскому режиму», «Как вы видите перспективу войны» и тому подобные, всего вопросов Двадцать, видимо, придуманных Питерским).
Сначала я заехал в Кемь, но там немецких пленных было мало. Помню, что я побывал здесь сначала в 7-м отделении политотдела 26 армии, где начальником был майор Самодумский. Здесь я встретил группу финских инструкторов-литераторов в больших званиях, которые меня поразили: если У Лехена его люди работали, и дельно работали, если в нашем «Маньчжоу-Го» была хоть какая-то видимость работы, то здесь не делалось ровно ничего.
Запомнился один батальонный комиссар, с такими свстлопшсничными волосами, как будто выцвели на сильном солнце. Он целый день сидел за аккуратно прибранным столом и виртуозно оттачивал карандаши. Второй не сходил с верхних нар, и когда его спрашивали, не пора ли чем-нибудь заняться, отвечал:
