Через неделю после эксперимента с ММДА я пробудился среди ночи с чувством, что реальности больше не существует и есть лишь небытие. Меня охватил ужас. Я вытянулся в струнку на кровати и сразу же открыл глаза. Как писал Шелли:
Lift not the painted veil which those who live
Call life; though unreal shapes be pictured there,
And it but mimic all we would believe
With colors idly spread, - behind, lurk Fear
And Hope, twin Destinies; who ever weave
Their shadows, over the chasm, sightless and drear[19].
Это внезапное пробуждение определенно было реакцией на ММДА. Вчера я говорил с человеком, который как-то раз принял слишком много ЛСД. Я пытался избежать разговора на тему галлюциногенов, но он сам настоял на этом. Я поделился с ним, как представляю некоторые постгаллюциногенные состояния, характеризующиеся чрезвычайной тревогой по поводу природы реальности. В итоге человек начинает корчиться на стуле, ломать руки и временно утрачивает способность говорить. Я находился в таком состоянии. Мой собеседник назвал это состоянием беспокойства и заметил, что оно связано не только с галлюциногенами. С этим состоянием знакомы и те, кто не принимал наркотиков.
Сэм объясняет это состояние выходом на поверхность бессознательного.
Эта версия кажется прекрасной и достаточно правдивой. Она подходит здесь так же хорошо, как любое другое объяснение. Однако она не проясняет моих интуитивных прозрений, которые усиливают друг друга и одновременно взаимно противоречат. Я осознаю две вещи: то, что этот «материал» имеет подавляемую психологическую природу во фрейдистско-райхианском смысле, и то, что есть еще один порядок противостоящего «материала». Этим порядком является молекулярный уровень сознания. Под этим я подразумеваю ту часть нашей психики, которая больше связана с философским сознанием морских ежей и губок, а эти существа - всего лишь комки собственных желаний, чувства голода и осознания собственных движений. Они являются действующей частью сознания физической вселенной и реальным проявлением собственной протоплазмы в «Море жизни». Вот было бы интересно, если бы то, что мы столь уверенно называем «бессознательным», в действительности оказалось двумя или более в значительной мере разобщенными частями нашей личности, обычно недоступными.
Я говорю все это не для того, чтобы доказать свою точку зрения насчет того, что я столкнулся с молекулярным сознанием под ММДА. Я пережил слишком сильный страх и не могу быть ни в чем уверен, когда думаю о том, что произошло со мной, сейчас, спустя две недели после эксперимента.
Однако я интуитивно убежден в том, что мы встречаемся с двумя неизвестными областями - и с подавлением, и с молекулярно-философско-вселенским сознанием. Я чувствую, что во вторую сферу не следует допускать психиатрию. Мы вторгаемся и вносим беспорядок в некую структуру, которая должна оставаться неизвестной, потому что она узнается посредством бытия. Исключение может быть сделано в том случае, если исследователь осознает риск и медленно и осторожно продвигается вперед.
Этот отчет стал для меня настоящим сокровищем, так как он предоставил мне членораздельное и безошибочное «внешнее» подтверждение того, что ММДА действительно является психоделиком. Это был (по крайней мере, на тот момент) препарат беспрецедентной силы, доказавший, что не только мескалин способен вызывать психологически сложные переживания. У меня имеются личные отчеты еще человек пяти-шести, которые испытывали ММДА при дозировке от ста шестидесяти до двухсот миллиграммов. Психиатр К. Наранхо посвятил почти четвертую часть своей книги «Исцеляющее путешествие» описанию клинических экспериментов с ММДА.
Но история ММДА закрывается для меня на отравляюще-печальной ноте. Я узнал, что всемирно известный психофармаколог Гордон Аллее (первооткрыватель воздействия амфетамина и МДА) следовал той же самой логике, что и я, независимо работал с мускатным орехом и синтезировал ММДА. Он назвал полученное вещество той же самой аббревиатурой и исследовал его воздействие на себе. С радостным ожиданием мы договорились о встрече, чтобы поговорить на многие темы, которые, как я был уверен, были интересны нам обоим.
За месяц до нашей встречи я услышал о неожиданной и трагической смерти Гордона Аллеса. Очевидно, смерть стала результатом осложнений диабета. Поскольку среди собственных достижений он упомянул не только активный интерес к экспериментам на самом себе, но и широкую репутацию эксперта по инсулину, я размышлял (тщетно) о том, что он мог испытывать в то время. Я связался с его аспирантом, но он об этом понятия не имел, так что я опасаюсь, что тоже никогда этого не узнаю. Через частного врача его жены я сделал предложение собрать и издать его исследовательские заметки в памятном томе под его собственным именем, однако мое предложение отвергли. Боюсь, что все идеи и заметки Гордона Аллеса теперь будет невозможно отыскать. Я расцениваю смерть этого человека как серьезную личную потерю, хотя так никогда и не встретился с ним.
В середине 1960-х годов пришло время сменить мне работодателя. Я трудился в компании Dole Chemical целых десять лет; за это время как химик я сделал приличный шаг вперед и добавил в свой словарь немало терминов, связанных с исследованиями и техникой лабораторных опытов. Но постепенно становилось все яснее, что мы оба - Dole как работодатель и я как служащий - больше не находимся в полном мире друг с другом.
Никто не мог отрицать моей чрезвычайной производительности. Непрерывный поток новых и потенциально патентуемых соединений синтезировался, и сразу же запускалась их биологическая проверка. Это были промежуточные звенья, являвшиеся важными компонентами конечных веществ, которые я на самом деле хотел создавать и исследовать. Однако конечные продукты, соединения, которые на короткий срок изменяли чувственный мир и, возможно, восприятие этого мира у человека, их принимавшего, были не коммерческими по своей природе. Не то чтобы рынка психоделиков не существовало; просто это был не тот рынок, куда мог бы открыто стремиться какой-нибудь подходящий промышленный гигант, создававший и производивший инсектициды для сельского хозяйства, полимеры для синтетического волокна и гербициды для военной промышленности. В конце концов, шла эпоха нашей вьетнамской авантюры, и на крупную промышленность по всей стране оказывалось огромное давление, чтобы направить всю ее энергию на правительственные заказы. О психоделиках Вашингтон и не помышлял.
Как мне казалось, становилось все яснее, что отношение к моей работе внутри компании сместилось от поддержки до терпимости, которая со временем - как я подозревал - превратилась бы в неодобрение и, в конечном счете, разумеется, вылилась бы в прямой запрет. Поскольку в моих конечных продуктах не видели никакой коммерческой ценности, на мои публикации сначала не было никаких ограничений, и я опубликовал в нескольких первоклассных научных журналах приличное количество статей, описывающих химию и воздействие на человека новых психоделиков (в ту пору я все еще называл их психотомиметическими наркотиками, потому что тогда это был принятый в науке эвфемизм). Но настал день, когда недосказанное стало очевидным, и меня попросили больше не использовать адрес компании в моих публикациях. То, что казалось мне захватывающим и креативным, в глазах администрации компании плохо сказывалось на корпоративном имидже.
