плечами и неопределенно махали в направлении реки: вроде там. Опираясь на рукоять оставленного за спиной плуга, широко расставив крепкие босые ноги, в изодранной рубахе, обнажающей нательный крест, жадно всматривается вдаль усталый хлебопашец. «Вылитый наш дед!» – найдя наконец на главной набережной бронзового страдальца, поразились мы с братом.
В 1921 году, когда дедушке было 17, мачеха выставила его из голодной хаты в одних лаптях на улицу: "Женись, пусть молодая жена ткёт для тебя холсты». Взял в жены крестьянку 16 лет из «богатой» семьи – хлеб ели в ней иногда чистый, без мякины. Свадьба? Была, гласит семейное предание: пообедали и разошлись. Еще – венчались: дед, правда, одалживал для этого дела в соседней деревне сапоги.
Тяжким трудом добыли вольного хлеба (на самой-то плодородной в мире земле) лишь в 1937-м. Но ели его недолго – грянула война. Только в 1945-м воротился дед с ратной службы в свое Осо. С медалями прибыл домой аж из австрийских далей. И снова – к боронам и лошадям: потеть над вечной пашней.
Где его бороны ходили – сегодня тоже поле, такое же жгучее и щедрое. Мы с братом рвём с него по кукурузному початку – зерна все как на подбор, литые и мощные – точно фундук. В детстве, помню, боялись в кукурузной чащобе заплутать и сгинуть на веки вечные в непроходимых дебрях. Но выбирались: по солнцу, по небу, по ветру – уже и не помню, как, но выходили. По рыхлой, мягкой и душистой черной земле.
Он дышит, этот щедрый тамбовский чернозём. Как человек. Я знаю. Всякий раз, спрыгивая из вагона на рымаревском полустанке, я ощущал на себе его дыхание: легкое, теплое, густое и проникновенное. Втянул в легкие и сейчас – все тоже парное земное излияние, хоть из крынки пей – не напьешься…
Плато Танез Руфт, Южный Алжир, Сахара, в тени +55, на солнце – и не меряется. Именно здесь в 70-м Виталий Фирсов открыл крупную золотую жилу и назвал её в честь своей жены Светланы – Филон де кларе, Светлая, значит, жила. Счастливая…
– Это была обычная работа, – глядя в окно из кухни своей калужской квартиры, пожимает плечами Фирсов. – Правда, сразу же после этого два вертолёта алжирских чиновников к нам поналетело. Сам министр. Мы им показываем прожилок золота в штуфе – в мизинец толщиной. Рассчитали – получилось около полутора килограммов на тонну! И это при обычно содержании золота – 15-20 граммов. Чистое мономинеральное золото – огромная удача! Нам тут же – технику алжирские власти, водовоз, палатки, питание самое лучшее. В общем – только работай. Не тут-то было. Короче – возьми и приехай сюда Косыгин, как тогда говорили, с «дружественным визитом». После чего наши отношении с Алжиром почету-то разладились. Экспедицию свернули. Контракты перекрыли. Жаль…
А геология – это моя детская мечта. Дядя был горняк, в Магадане работал. Приезжал к нам в 50-х в Воронеж – могучий такой, красивый. Как начнёт рассказывать!.. И не только про горы и реки. Про зоны – тоже. Местные говаривали, что после войны там будто бы Фанни Каплан всё ещё прятали. Ну, ту, что в Ленина стреляла… Короче, закончил я Воронежский университет – геологический факультет. На первую практику поехал на речку Чёрную, что в Печорской губе. Это – побережье Карского моря. Да, кстати, вот оно…
Фирсов встаёт из-за стола и указывает на одну из развешанных на стене картин – устье северной реки, низкие горы, закат, три малюсенькие палатки на правом берегу, чёрный деревянный крест – на левом.
– Это из экспедиции Чернышева кого-то схоронили, – поясняет он. – Где-то в 70-х годах XIX века они тут плавали. А мы как раз на противоположном берегу обосновались.
Старый геолог переворачивает картину обратной стороной: «Да, точно 57-ой год. Я вот в этой крайней палатке жил».
Писать картины Фирсов начал почти случайно. В Средней Азии. В экспедиции. Посмотрел, как это делают другие, и решил попробовать. Самарканд, Учкудук, Навои, Памир… Для ориентирующихся в геологии маршрут понятен – это уран. Тот самый, на поиски которого страна в своё время бросала могучие силы. В том числе – и избороздившего Якутию, Забайкалье, Сахару и Монголию – геолога Фирсова.
– Я ведь нигде рисованию не учился, – показывая свои байкальские пейзажи, продолжает Виталий Васильевич. – Как чувствую природу, так её и пишу. Как Утёсов, помните, говорил: петь надо не голосом, а сердцем. Не могу не писать. А потом раздариваю. В гости собираюсь: картину под мышку – и вперёд. Больше наверное это мне самому нужно. Профессионалы ухмыльнутся – у тебя, мол, мазок не тот, тона, полутона… так мне же не в Лувре выставляться…
Самое красивое, что мне приходилось видеть – это, конечно же, Сахара. Сахара – это ведь не обязательно пески. Но и эрги – кряжи такие песчаные на 100-200 метров в высоту. Природа удивительна. Вся гамма цветов. Краски яркие, сочные. Как в той песне: оранжевое море, оранжевый верблюд… И небо оранжевое. А ночь – чёрная. Смоль. И тишина – оглохнешь. А как дюны плачут – знаете? За час-полтора до бури, смотришь, песочек так чуть-чуть шевельнулся. И звук такой тонкий, протяжный: и-и-и-э-э… Это сигнал: буря идёт. Сирокко, по-местному. Прячься, зарывайся куда хочешь – через час будет светопреставление: где-то в метре от земли с грохотом понесётся стена песка и гравия. Ровно два часа будет грохотать. Хоть часы сверяй. Потом – опять безмолвие. А закаты? Никаких полутонов – только чёрное и красное…
Как в Африку, спрашиваешь, попал. Откуда? А прямиком из Якутии попал. Предложили – согласился. В 68-ом дело было. Правда, я уже забыл о предложении – год прошёл. Работаю себе в экспедиции: от Алдана – тысяча вёрст. Начальник партии. Сотня человек народу. Вдруг приказ: 19 августа летишь в Алжир. Секретарь райком за тобой свой личный вертолёт высылает. Представляете? Алдан – пол-Европы. И секретарь райкома шлёт свою личную машину за каким-то геологом. Ну, ждём. Утро – нет. День – нет. Вечер – уже перестали ждать, а он над тайгой грохочет. Объявился, значит. Вылезают: «Ну, кто тут Фирсов? Весь день по тайге тебя ищем. Садись быстрей!» «Что прям сейчас?» – спрашиваю с опаской. – Ведь ночью-то не летают». Короче, взлетели. Смотрю, первый пилот хоть с виду
