Мы постучали, на вопрос хозяина ответили условными словами, и только тогда он нас впустил.
Вошли в кухню, освещенную висячей лампой.
— Для начала закусим. Я ведь еще не обедал, только что вернулся.
За столом он подробно рассказал как его вызывали в Холопиничи, как районный бургомистр и немецкий офицер, комендант района, выспрашивали, прощупывали его, а потом, угрожая расстрелом, заставили принять назначение. Теперь он, как представитель фашистской «власти», в курсе всех событий. Он знал о начале наступления советских войск под Москвой, о том, что Ростов снова взят нашими, а в оккупированных областях день ото дня растет партизанское движение. Для нас это не было новостью. Батя прислал в отряд письмо, в котором более подробно излагалась обстановка. Но от Конопелько мы узнали о настроениях фашистов и о тех мероприятиях, которые они проводят, встревоженные положением на фронтах: вводится строгий учет всех бывших военных и контроль над советским активом, увеличиваются силы полиции, особое внимание обращается на наши места, на районы действия отрядов Бати. Фашисты знают его прозвище и то, что он прислан из Москвы, и хотят во что бы то ни стало захватить его. Мы узнали также, что в нашей Кащинской волости полицию формирует Булько — бывший колхозный бригадир из Гоголевки и гурецкий житель Корзун — дезертир и предатель, сам напросившийся на эту должность. Оружие он уже получил и приступил к набору полицаев, а сам сидит в Краснолуках. Начались аресты и засылка в партизанские деревни агентов гестапо. Конопелько назвал фамилии некоторых из них, чтобы мы могли их выследить и обезвредить.
Сведения, сообщенные Конопелько, были очень важны. Утром на другой день я собрал отряд, рассказал о том, что замышляют фашисты, и поставил ряд конкретных задач, которые должны сорвать все мероприятия врага по нашим районам, выделил группы, дал задания.
После собрания услышал где-то около кухни голос Сураева:
— Тише, ораторы, ваше слово, товарищ маузер!.. Языком маузера будем говорить с изменниками!
Я его вызвал и тут же при всех поправил:
— И не только языком маузера. Любое оружие — и веревка, и спички — пригодно в борьбе с врагом. На иного предателя жалко патроны тратить… И листовки наши, наше слово — это тоже сильное оружие.
* * *
Не могу обойти молчанием одной смешной мелочи, относящейся к этому времени. Сделавшись партизаном, я отпустил усы. Не потому, что лень было бриться, а потому, что с усами я сам себе казался солиднее. Усы были темные с рыжиной и висячие, как у запорожца. И вот на одном хуторе возле Лукомли, куда мы с Александровым заехали поужинать, старуха лет шестидесяти, взглянув на меня, крикнула за перегородку:
— Дочка, собери старичку покушать!
Дочка на вид была не моложе меня, но усы обманывали, и она с той уважительной ласковостью, которая обычно звучит в обращении к старикам, пригласила:
— Сидайте, диду.
Александров, усаживаясь рядом со мной, смеялся:
— Скажите — какое почтение!.. Нет, уж вы побрейтесь, товарищ командир, а то так в дедах и останетесь.
Мне самому было смешно и досадно.
— Бабушка, есть у тебя ножницы?
— Как не быть.
— Давай!.. А зеркало вон на стене. Сейчас и обкарнаю до ужина.
Александров держал зеркало и подсказывал:
— Вот тут прихватите… вот тут… Да, нет, все равно без бритвы гладко не получится.
Женщины смотрели с интересом и удивлением на мои упражнения с ножницами.
— Уж вы не обиделись ли на мои слова? — спросила старуха.
— На свои усы обиделся. Я их вам на валенки оставлю… Ну что, молодой?
— Молодой — теперь и свататься можно.
С тех пор я опять начал аккуратно брить верхнюю губу, а Батя, приехавший к нам пятнадцатого декабря, только спросил:
— А где же усы?
— Нет больше усов. Шестидесятилетняя старуха и та посчитала дедом.
— Так-то лучше.
Григорий Матвеевич в этот приезд знакомился с районом, встречался со связными, беседовал с колхозниками, снова говорил с партизанами о наших задачах и о методах борьбы. Это заняло двое суток, и на второй день вечером я решил угостить Батю ухой. Мне вспомнилось, как в самом начале нашего знакомства он упрекнул меня, что я, приехав с озера, не привез с собой рыбы, вспомнилось, как он говорил об ухе и даже сам обещал сварить ее — «настоящую рыбацкую». Пускай варит! Наши ребята сходили к рыбакам на озеро, принесли рыбы, нажарили, сколько могли, да еще два ведра свежей оставили про запас.
Когда вернулись в наш партизанский шалаш, я как бы невзначай спросил Батю:
— А не пора ли поужинать?
— Да уж время.
На первое был обычный партизанский суп, но с «косточкой», как это любил Батя, а на второе — рыба. Батя был доволен.
— Это хорошо.
Но, принявшись за рыбу, спросил:
— А ухи нет?
— Нет.
— Что же вы?
— Да ведь мы не умеем.
— А рыба-то осталась?
— Осталась. Вот, глядите, специально для вас два ведра.
Батя улыбнулся.
— Догадались!.. Это вы, должно быть, вспомнили Ковалевичский лес, когда без рыбы приехали… Ну, давайте!
Сам выбирал рыбу, мелкую.
— Вот это будет получше… А картошка есть?
Сам и картошку резал тоненькими ломтиками.
— Учитесь, как настоящую уху варят!
Когда уха была готова, угощал нас. Не знаю, как другим, но мне она не особенно понравилась. Так и сказал:
— Ничего особенного. Я не очень уважаю.
— Ну, значит, вы не разбираетесь в рыбе. Вы понюхайте, запах-то какой! Это — самый лучший запах!
— Для нас, — сказал я, — сама гарна рыба — цэ ковбасз або сало.
* * *
Вместе с Батей прибыл к нам Ярмоленко. Теперь он стал начальником боепитания, если можно говорить о такой должности в партизанском отряде. Он был доволен.
— Как хорошо, что я вас встретил! Снова я в рядах действующих бойцов. Нашел свое место… Вот только… — И он мгновенно погрустнел. — Вот только семья где? Как-то моя Галочка? Вы не слыхали, товарищ комиссар, ведь они вместе с вашими уехали?
— Трудно сказать, — ответил я. — Черапкину кто-то говорил, что будто бы наш эшелон фашисты разбили у Зельвы. Но эшелон этот мы сами видели, не наш. А где наши, живы ли, кто же знает?..
— Да. Конечно. Но как вы думаете, все-таки доехали?
— Думаю, доехали. Теперь уж, наверно, в безопасности.
Мне, как и ему, как и всякому, несмотря на полную неизвестность, хотелось верить в лучшее. И, стараясь разогнать мучившие его сомнения, отвлечь от невеселых мыслей, я перевел разговор от личного к общему нашему горю. Мы должны бороться, мстить не только за свои семьи, но за весь народ и в сознании своего долга черпать силы.
