Зато мужество стало обычным делом.
Оно создало некий клуб, корпорацию, как это бывает с другими вполне обыденными вещами, которым люди по разным причинам придают большое значение, я имею в виду деньги, благотворительность и тому подобное. Именно на обыденном исключительное отдыхает. Когда на наши грязные окопы падали бомбы или снаряды с японских кораблей, они становились клубами мужества. Следовало соблюдать определенный протокол, и казалось вполне естественным, что бедолага, поддавшийся мгновенной панике, вызывал смущенное молчание или деликатное покашливание. Все начинали смотреть в другую сторону, как миллионеры, шокированные видом своего собрата, одалживающего у официанта пять долларов.
Но милосердия в наших клубах, я думаю, все же было больше. Мы же не важничали и не кичились своей исключительностью. Все ходили под Богом. Сегодня ты, а завтра я.
* * *
Прошел месяц. Нам казалось, что бомб и снарядов на наши головы падает не меньше, чем мух вокруг. Три раза в день и каждое воскресное утро (приверженность японцев, вскормленная потрясающим успехом воскресного утра в Пёрл-Харборе) кокосовая роща наполнялась свистом и грохотом взрывов. Они звучали как рев великана.
А ночью за дело принималась «стиральная машина» чарли[6]. «Стиральной машиной» назвали японский самолет, совершавший регулярные ночные мародерские полеты над нашими позициями. Его двигатели издавали звук, очень похожий на тарахтение работающей стиральной машины. Возможно, чарли был не один, но в небе ночью всегда находился только один самолет. Больше не было нужно для такой работы.
Говорят, лай собаки более страшен, чем ее укусы. Точно так же шум моторов чарли сеял больше страха, чем тяжелые удары бомб. Переждав падение бомб, можно было с облегчением перевести дух, зная, что теперь самолет наверняка улетит. А вот приглушенное жужжание «стиральной машины» с упорством, достойным лучшего применения, кружившей над нашими позициями, держало нас в напряжении очень долго — столько, сколько чарли хотел... или мог. Только на рассвете он улетал — в это время за ним могли последовать наши самолеты, да и при свете дня он переставал быть невидимым для наших батарей ПВО.
Чарли убил немного людей, по, как Макбет, он убивал спящих.
Самым тяжелым испытанием всегда бывали обстрелы с моря.
Вражеские военные корабли — обычно крейсера, иногда линкоры — стояли в пределах дальности полета их снарядов. Ночью их увидеть было невозможно — да и днем не намного легче, поскольку они находились в нескольких километрах от береговой линии. Наши самолеты не могли ночью подняться, чтобы оказать им достойный прием.
Наши 75-миллиметровые гаубицы против них были столь же эффективны, как пугач против современной винтовки. У противника было все, что нужно.
Далеко в море мы видели вспышки тяжелых орудий. До нас доносились глухие звуки выстрелов. И к нам сквозь темноту ночи устремлялись тяжелые снаряды. Взрывы заставляли содрогаться землю под ногами, даже если происходили достаточно далеко. В животе все сжимается, будто его стискивает чудовищных размеров рука, ты пытаешься вздохнуть, но не можешь; такое чувствует тяжело рухнувший на землю футболист, из которого при падении вышибло весь воздух.
Вспышка... звук выстрела... завывание...
Они опустили прицелы. Снаряды падают ближе. А этот уже совсем рядом. Падают мешки с песком. Я не слышу снаряда. Говорят, что именно тот снаряд, которого не слышишь... Где же он? Черт, куда же он подевался?
Вспышка... звук... Слава богу, он прошел выше. Это еще не «наш».
Рассвет чуть осветил темную реку. Они идут. Самолеты, базирующиеся на пятачке за нами, поднимаются и начинают преследование. Мы выползаем из окопов. Кто-то говорит, что благодарен за столь длительный ночной обстрел. Если бы обстрел с моря прекратился, можно было бы ждать атаку на суше. Кто-то другой называет этого умника идиотом. Они затевают спор. Но нам уже все равно. При свете дня не о чем беспокоиться, кроме бомбежек, ну разве что еще о жаре, москитах, а также рисе, камнем лежащем в желудке.
Глаза становятся более круглыми. Отчетливо проявляется тенденция глазеть.
Мы ненавидели, когда нас посылали на работы. Мы очень ослабли от голода. Ночью мы оставались на позициях, а днем нас организовывали в рабочие бригады и отправляли на аэродром. Выкапывая глубокие окопы и перетаскивая тяжеленные ящики, мы слабели еще больше.
Однажды, когда мы возвращались с работ, в небе неожиданно появились бомбардировщики. Пока еще не начали падать бомбы, я словно на крыльях пронесся в кокосовую рощу и свалился в недавно вырытую траншею в компании с еще тремя солдатами. Я скорчился на дне ямы, а вокруг все уже гремело и грохотало. Рядом со мной сидел совсем молодой паренек — его лицо оказалось прижатым к моей голой спине. Я чувствовал, как шевелятся в молитве его губы — дрожащий поцелуй веры и страха.
Когда я вернулся в свой окоп, ребята рассказали, что партия отработавших, которая шла перед нами — я туда просто не успел, — уничтожена бомбежкой. Там погибли многие наши парни.
* * *
Хохотун стал капралом. Звание ему присвоили на поле боя. Лейтенант Плющ рекомендовал его на награждение Серебряной Звездой за сражение на Хелл-Пойнт, особо отметив, что наш маневр — перемещение пулемета с места на место, — судя по всему, сорвал вражескую атаку с фланга. Командир полка решил, что хватит и повышения в звании. В своем представлении лейтенант Плющ меня не упомянул. Почему — не знаю. Хотя первым ввел в бой наш пулемет Хохотун, но все же перетаскивать его предложил я, и Плющ это прекрасно знал. Мне было очень обидно, что меня проигнорировали, хотя я всячески старался это скрывать. Смущенный Хохотун старался обратить все в шутку. Но он полностью заслуживал и повышения, и награды, поскольку был прирожденным лидером. В душе я так и не простил обиды лейтенанту, и, думаю, именно тогда зародилась моя неприязнь к нему.
* * *
Нам доставили противомоскитные сетки. Мы все еще спали на земле: если сухо — на плаще, если дождь — под ним. Но с сетками все-таки стало легче. Теперь можно было использовать одеяла по прямому назначению — спать на них или укрываться, но не укутывать в них голову, чтобы защититься от паскудных насекомых. Плащ теперь можно было свернуть — получалась подушка. Правда, сетки прибыли слишком поздно. Почти у всех уже была малярия.
Нам доставили еще некоторые припасы. Каждое отделение получило зубную щетку, пачку лезвий для бритья и сладкую плитку. Мы их разыграли в кости. Бегун выиграл сладкую плитку. Он долго мучился из-за невозможности разделить ее на десять человек, пока мы хором не убедили его съесть ее самому. Для этого он убрался с глаз долой, спрятавшись в какие-то кусты.
