В то время как велась подготовка к переговорам, которые мне предстояло вести в английской столице, я встретился 8 июня в замке Монтри с генералом Вейганом. Главнокомандующий был спокоен и сохранял самообладание. Но нескольких минут беседы было достаточно, чтобы понять, что он примирился с мыслью о поражении и принял решение о перемирии. Вот почти дословно содержание нашего разговора, который — и это вполне понятно! — глубоко запечатлелся в моей памяти:
— Как видите, — сказал мне главнокомандующий, — я не ошибался, когда несколько дней тому назад говорил Вам, что немцы начнут наступление на Сомме 6 июня. Они действительно наступают. В настоящее время они переходят Сомму. Я не в состоянии им помешать.
— Ну что ж, и пусть переходят. А дальше?
— Дальше последуют Сена и Марна.
— Так. А затем?
— Затем? Но ведь это же конец!
— Конец? А весь мир? А наша империя?
Генерал Вейган горестно рассмеялся.
— Империя? Это несерьезно! Что же касается остального мира, то не пройдет и недели после того, как меня здесь разобьют, а Англия уже начнет переговоры с Германией. — И, посмотрев мне прямо в глаза, главнокомандующий добавил: — Ах! Если бы я только был уверен в том, что немцы оставят мне достаточно сил для поддержания порядка!..
Спорить с Вейганом было бесполезно. Перед уходом я сказал главнокомандующему, что его взгляды не соответствуют намерениям правительства. Оно решило не прекращать борьбы, даже если борьба и не сулит надежды на успех. Генерал ничего на это не ответил и очень любезно попрощался со мной.
До отъезда в Париж я побеседовал с несколькими знакомыми офицерами различных штабов, которые в это утро явились с докладом к генералу Вейгану. Эти беседы еще больше убедили меня в том, что в наших командных сферах считают войну проигранной и что, продолжая механически выполнять свои обязанности, каждый про себя думает, а вскоре и открыто будет говорить о необходимости любым путем положить конец битве за Францию. Для того чтобы направить устремление людей и их энергию на продолжение войны во Французской империи, правительство должно будет принять решительные меры.
Об этом я доложил по возвращении Полю Рейно и настаивал на том, чтобы генерал Вейган, который примирился с мыслью о поражении, был отстранен от командования.
— Сейчас этого сделать нельзя, — ответил председатель Совета министров. — Но надо подумать о замене. Каково Ваше мнение?
— Что касается замены, — сказал я, — то в настоящий момент я не вижу никого, кроме Хюнтцигера[80]. Хотя он и не обладает всем необходимым для этой роли, но, по-моему, может подняться до понимания необходимости мыслить масштабам и мировой стратегии.
Поль Рейно в принципе согласился с моей рекомендацией. Однако он не захотел немедленно предпринять соответствующие шаги.
Я же, решив в ближайшем будущем вновь поставить вопрос относительно продолжения борьбы, взялся за разработку плана переброски в Северную Африку всего того, что можно было туда перебросить. Штаб сухопутных войск совместно со штабами военно-морского флота и военно-воздушных сил уже начал подготовку к эвакуации через Средиземное море в Северную Африку всех сил и средств, которые не принимали участия в боях. В частности, необходимо было вывести два контингента новобранцев, проходивших подготовку на учебных пунктах в западных и южных районах страны, и ту часть личного состава механизированных войск, которая уцелела после разгрома на севере. В целом это составляло 500 тысяч обученных солдат. В дальнейшем, несомненно, можно было бы эвакуировать морским путем остатки наших разбитых армий, большое количество боевых частей, отходивших к морскому побережью. Остатки бомбардировочной авиации, радиус действия которой давал возможность преодолеть морское пространство по воздуху, уцелевшие эскадрильи истребителей, личный состав авиационных баз, военно-морского флота и, наконец, наш флот — все это в любом случае можно было бы перебазировать в Африку. Общий тоннаж транспортных судов, которого не хватало нашему флоту для осуществления этих перевозок, исчислялся в 500 тысяч тонн. Недостающие суда, в дополнение к тому, чем располагал французский флот, можно было попросить у Англии.
9 июня рано утром самолет доставил меня в Лондон. Со мною прибыли мой адъютант Жоффруа де Курсель[81] и начальник дипломатической канцелярии премьер-министра Ролан де Маржери[82]. Было воскресенье. Английская столица дышала покоем, почти безмятежностью. Улицы и парки, заполненные мирно гуляющей публикой, вереницы людей у входов в кино, потоки автомобилей, почтенные швейцары у дверей отелей и клубов — все это принадлежало к миру, который не был охвачен войной. Конечно, в газетах иногда проскальзывали сведения об истинном положении вещей, несмотря на приукрашенные сообщения и наивные анекдоты, которыми оптимисты по долгу службы здесь, как и в Париже, заполняли газетные столбцы. Конечно, объявления, которые читало население, убежища, которые оно строило, и противогазы, которые носило с собой, напоминали о грозящей опасности. Однако бросалось в глаза, что подавляющая масса населения еще не представляла себе всей серьезности происходивших во Франции событий, настолько стремителен был их темп. Во всяком случае, было ясно, что, по мнению англичан, Ла-Манш еще достаточно широк.
Черчилль принял меня на Даунинг-стрит[83]. Это была моя первая встреча с ним. Впечатление от нее укрепило мое убеждение в том, что Великобритания, руководимая таким борцом, как он, никогда не покорится. Черчилль показался мне человеком, которому по плечу самая трудная задача, только бы она была при этом грандиозной. Уверенность его суждений, широкая эрудиция, знание большинства проблем, стран, людей, о которых шла речь, наконец, огромный интерес к военным вопросам проявились в ходе беседы в полной мере. Кроме всего прочего, по своему характеру Черчилль был создан для того, чтобы действовать, рисковать, влиять на ход событий, причем решительно и без стеснения. Словом, я нашел, что ему вполне соответствует роль вождя и военачальника. Таковы были мои первые впечатления. Впоследствии они подтвердились. Кроме того, я убедился в том, что Черчилль одарен большим красноречием и великолепно умеет пользоваться им. Обращался ли он к толпе, к парламенту, к Совету министров или к отдельному собеседнику, говорил ли он перед микрофоном, с трибуны, за обеденным или письменным столом вдохновенный поток его возвышенных и оригинальных мыслей, аргументов и чувств всегда обеспечивал ему почти непререкаемый авторитет в той трагической обстановке, в которой задыхался несчастный мир. Испытанный политик, он пользовался этим божественным и демоническим даром как для того, чтобы приводить в движение инертных англичан, так и для того, чтобы изумлять иностранцев. Юмор, которым он умел окрашивать свои слова и поступки, его умение проявлять то великодушие, то гнев — во всем чувствовалось, до какой степени этот человек способен подчинить себе страшную игру, в которую он вовлечен.
