Это высказывание Вико не оставляет сомнения в том, что глубокий историзм его миросозерцания соединялся с диалектикой, и притом не случайно, не эпизодически, а органически и систематически. Он ставит своей целью проследить «движение наций» и находит источник этого движения не в какой-то неопределенной «природе вещей», а в столкновении реальных исторических сил, на которые с необходимостью поляризуется общество. Более того: не будь этих сил с их противоположно направленными интересами, не существовало бы и самого государства, ибо государственная власть со всей системой находящихся в ее распоряжении средств возникла для того, чтобы держать в подчинении недовольное трудящееся большинство. Непрерывное противоборство революционного и консервативного элементов социальной жизни влечет за собой изменение самих государственных форм, а вместе с этим и экономических, правовых, политических институтов и нравственных установлений. Вико понимает неизбежность и необходимость существования социального неравенства, но не при всех условиях и не во все времена. Так, первые государства с необходимостью закрепляли уже существовавшее к моменту их образования неравенство. Иначе и не могло быть: ведь государственная власть лишь усиливала деспотизм патриархов. Помимо концентрации социальной силы принуждения государственная власть обеспечивала и юридическое оформление существующего положения дел. В противоположность абстрактно-морализаторской тенденции теоретиков естественного права, трактовавших естественный закон в духе позднего стоицизма с явными евангельскими реминисценциями, Вико твердо стоит на исторической почве, подчеркивая, что «естественное право народов» в те времена было неравным правом, и прежде всего в отношении собственности на землю, «так как собственность вытекает из могущества» (там же, 250).
Социальное неравенство имело бесчисленное множество проявлений и в правовой и в чисто идеологической сфере, причем идеологические соображения оправдывали фактическое социально-экономическое порабощение плебеев. Последние первоначально не имели никаких гражданских прав, и это обосновывалось мнением, что «благородные» происходят от богов, тогда как «подлые» — всего лишь говорящие звери, составляющие «тело» государства. Но так как тело управляемо умом, то естественно, что «благородные» правят, а «подлые» — беспрекословно подчиняются. «Из-за такого неравенства должны были происходить великие движения и революции римского плебса» (там же, 264). Поэтому аристократическое государство исчерпывало свою деятельность «лишь в защите границ и сословий» (там же, 270). Первостепенную роль в этом деле играла религия: на ее авторитете основывали «благородные» свои притязания на исключительность и привилегии.
И снова приходится подивиться необычайной исторической проницательности Вико: он совершенно правильно подчеркивает глубочайшую связь между религией и социальным неравенством, идеологическим оправданием которого она была. Потому процесс развития политических форм, их движение в сторону народоправства сопровождается, как замечает Вико, ослаблением религиозных уз, закатом традиционной «веры отцов». И это тоже вполне правомерное историческое обобщение, которое нам, людям двадцатого века, очень легко подтвердить фактами из истории. Но отношение Вико к этому процессу спокойно объективное, он видит обе необходимости сразу: и необходимость религии на ранней стадии общественного развития, и неизбежность ее падения впоследствии по мере того, как человечество приходит к своему самосознанию.
Мы только что сказали «человечество», и действительно Вико имеет в виду развитие всего человечества, всемирную историю, но реальный базис его обобщений динамики «человеческих гражданских вещей» составляет одна лишь история Рима (главным материалом о «баснословных временах» для него служила древнегреческая мифология и римские ее корреляты). Такая узость эмпирической основы накладывает, разумеется, печать известной ограниченности на исторические суждения Вико, сужает перспективу его мышления. Но опять-таки эта ограниченность была неизбежной ввиду уровня знаний того времени. К тому же римскую историю мыслитель рассматривает как своего рода «прерогативную инстанцию», следуя предписаниям бэконовского «Органона», т. е. как модель социальной эволюции вообще. Поэтому борьба плебеев с патрициями в древнем Риме стала для Вико моделью развития социального антагонизма внутри древнейших городов-государств. Эта борьба, по Вико, была источником поразительных успехов римского народа, ибо, как гласит аксиома 91 «Новой науки», «соревнование Сословий из-за равноправия — наиболее могущественное средство возвеличения Государств» (там же, 96). В ходе вековой борьбы плебеи преобразовывали аристократическую республику в народную, но момент решающего перелома ^определить нелегко. И здесь путеводной звездой для Вико служит история римского права, особенно в том, что касается имущественных отношений. Но право, как и мифология, нуждается в интерпретации, чтобы можно было обнаружить скрывающуюся в нем историческую истину. В обоих случаях надо понять язык явления. Чтобы «прочесть» мифы, нужно понимать поэтический язык, его природу и способ выражения мыслей, ему присущий. Право же выражено в публично издаваемых законах, написанных не поэтическим, а, пользуясь выражением Вико, «простонародным», или «человеческим», языком. Казалось бы, единственное, что здесь нужно, — это знать латынь. Однако и при знании данного языка ученый не всегда понимает подлинный смысл латинских выражений и вкладывает в слова не исторический, а современный смысл. Законы начального периода римской истории обычно модернизируются учеными, истолковываются в духе развитого и кодифицированного римского права, пронизанного философскими абстракциями стоицизма. Следовательно, задача заключается в том, чтобы очистить первоначальный смысл от позднейших наслоений.
И в этом деле требуется помощь «нового критического искусства», ибо установление исторического смысла выражений предполагает соотнесение их с общим контекстом исчезнувшего «порядка вещей и идей». Освободить свой ум от гнета ложных предпосылок, которые с веками стали восприниматься как аксиомы, ничуть не легче, чем расшифровать неведомый язык. В данном случае препятствием служит убеждение большинства ученых в том, что свобода в Рим была принесена из Греции, откуда были, мол, заимствованы «законы двенадцати таблиц». В действительности же установление народной свободы в Риме было результатом «естественных», как пишет Вико, изменений самой социальной структуры под воздействием непрерывного давления плебеев, вырывавших у патрициев уступку за уступкой. История земельного законодательства становится для Вико ключом к расшифровке всей древней истории Рима. Началом процесса, приведшего к образованию римской демократии, Вико считает установление ценза шестым римским царем Сервием Туллием. До этого плебеи обрабатывали земли патрициев как батраки-поденщики. Закон Сервия Туллия предоставил плебеям землю во временное пользование ценой уплаты налога (ценза) с обязательством служить патрициям во время войны. Это был, по Вико, «первый аграрный закон», заложивший краеугольный камень аристократической республики, а отнюдь не народной свободы, как считала историографическая традиция начиная с Тита Ливия (59 до н. э. — 17 н. э.). Ливии и все историки, следовавшие его версии, утверждали, что реформа Сервия Туллия была проведена в интересах плебеев. Вико оспаривает это утверждение на основании своих общеисторических соображений, согласно которым, как мы уже знаем, первая фаза государственности могла быть только аристократической, ибо сложилась посредством объединения суверенных семейных деспотов. Поэтому ценз Сервия Туллия, улучшая в какой-то степени положение плебеев, означал тем не менее их закрепощение; на этой основе, и существовал весь аристократический строй.
