Но бои здесь шли без передышки. И та, и другая стороны упорно боролись за улучшение своих позиций. 17 октября утром 1-й стрелковый батальон внезапным ударом занял деревню Дурнево.
В первый день немец поднимался в контратаку дважды. Роты старшего лейтенанта Карасева и лейтенанта Ровнова, используя в качестве ударной силы сводный взвод автоматчиков, сумели организовать неожиданный кинжальный огонь автоматчиков из оврага, проходившего по восточной окраине деревни.
На следующий день немцы пошли с танками. Перед выступлением офицеры вскакивали на танки и, повелительно махая руками, что-то объясняли своим.
— Снять бы их, — как бы про себя проронил командир роты Ровное. Затем громко спросил: — Кто у нас хорошо бьет из винтовки?
— Есть такой! Он здорово стреляет. — Маленький рыжий солдат тронул Охлопкова за плечо.
— Как фамилия?
— Охлопков.
— А, помню. Ну-ка давай, боец Охлопков, уничтожь этих нахалов на танках!
Федор быстро перекинул винтовку на бруствер и произвел сразу два выстрела.
— Кто еще стрелял? — Почему-то сердито спросил командир.
— Да это он так стреляет — пуля за пулей. — Объяснил тот же рыжий солдат.
— Тебя не спрашивают! Не хватало еще адвокатов. — Пресек рыжего командир. — А ты, Охлопков, молодец! Ты далеко не отходи. Нужен будешь.
Скоро командир снова подошел к Федору:
— Видишь фашиста у пулемета? Сможешь?
К удовольствию командира, фашист был снят.
— А помнишь, товарищ Охлопков, ты у нас не хотел оставаться? Все твердил: к своим, к своим… Видишь, как у тебя сейчас дела идут. Хорошо ведь!
Да, Охлопков, как приехал в 179 дивизию, просил, чтоб его отправили в свою, 375-ю. Тогда же Ровное долго вел с ним беседу. Что, там якутов больше? Или он боится, что здесь друзей надежных не найдет?
— Я что? — Прямо сказал Ровное. — Если заслужишь, я сам буду тебе первым другом.
Люди нигде так быстро не сходятся, как на фронте. Сейчас Федор, куда ни придет, везде встречает знакомых и друзей.
Но это сейчас. А когда ехал из госпиталя, было совсем невесело. Нет ничего тяжелее, чем возвращаться из госпиталя на фронт. В течение трех суток, пока ехал в товарном вагоне, не знал, что с собой поделать. Как говорят якуты, ни сон не шел, ни еда не шла. Непрошенные навязчивые мысли носились в голове, словно кто-то сквозь его мозг тянул нескончаемую нить… Откуда только они берутся? Чуть закроешь глаза, тут же начинаются всякие сны… В вагоне ехали одни фронтовики, возвращавшиеся после госпиталя. Все, видимо, находились в таком же беспокойном состоянии, что и Федор. Кто всю дорогу играет на гармошке и поет то грустные, то разу дал о-веселые песни, кто остервенело пляшет, пока не свалится спать…
* * *
Леонтий Ганьшин, молодой боец, пришедший к Федору напарником после боев под Дурнево, молча стал протягивать веревку, по которой должно двигаться чучело. Он, быстрый и собранный в бою, в обычное время имел привычку вести себя так, будто все, что он делает, не имеет к нему, Леонтию, никакого отношения. И сейчас он веревку тянет как бы нехотя. Федор эти повадки своего напарника уже усвоил и не обращает на это внимания. Знает, что чучело вот-вот начнет двигаться.
Когда Леонтию предложили идти помощником к Сахарову, он ответил уклончиво, а к Федору сразу пошел. Что на уме у парня? Может, подумал, что они оба сибиряки? Внешность у Леонтия, как говорят ребята, самим богом создана для девчат: стройный, черные кудри, черные блестящие глаза, вдобавок, загар, который не сходил с его лица… Медсанбатовские девчата и в самом деле были от него без ума. А он делает вид, что их вовсе не замечает. Федору этот молодой сибиряк нравился, но не из-за внешности. Леонтий всегда спокоен, когда надо, проворен. Иные, хотя вначале загораются быстро, потом с такой же легкостью остывают. Таких Федор не любит. Леонтий же все необходимое делает хорошо и всегда вовремя. А как бежит в бою! Его легкость в беге Федору иной раз напоминала погибшего брата Василия…
Ганьшин мастер не только по чучелам. Он отлично делает маскировку, хорошо ставит макет. А как готовит ложные позиции! Сейчас он должно быть уже воткнул колышка два в 5–6 метрах друг от друга. Между ними натянет веревку. На палку с поперечником накинет шинель и сверху оденет каску. Чучело у него с двумя веревочками: одна идет с груди, другая — с ног. Если потянешь за нижнюю веревочку, чучело приподымается и, превратившись в «бойца», «побежит» по траншее. Леонтий своему «бойцу» накидывает на спину то винтовку, то автомат. Чучело часто становится и «командиром».
— Дай-ка твой дареный кисет, — подошел к Федору Леонтий.
— Спи ты до восьми, — тихо сказал Федор. Затем с нарочитым спокойствием добавил. — У тебя же свой кисет?
— Из твоего крепче…
"Ишь, рот затыкает, чтоб я не улыбался, когда к нему приходят девчата из медсанбата", — подумал Федор и, не выпуская кисета из руки, протянул щепотку махорки.
А кисет этот не то, что его девчата. Правда, не надо было рассказывать, откуда он достался. Кисет Федору нравился. Сшит из белого плотного холста. Вышит узор зелеными и красными нитками. Один кармашек для спичек, другой для трубки. Как кончишь, затягиваешь шнуром и свернув, завязываешь двойным узлом.
Из госпиталя около полусотни выздоравливающих отправили в один из колхозов Ивановской области на уборку урожая картофеля. Пробыв там около недели, Федор так и не увидел ни одного мужика, кроме трех-четырех старичков. Везде женщины. Председателем и то была женщина. Солдат встретили с нескрываемой радостью. Как только сошли с машин, прямо на поле угостили вареной картошкой и свежим парным молоком. Затем все пятьдесят человек разобрали по звеньям в два-три человека. Федор попал в одно звено с солдатом, хромым на одну ногу. Женщины жалостливо судачили: "Бедный, еле-еле ковыляет", "Не дай бог всем нашим такое испытать""
— Что вы, девоньки, он же кавалер хоть куда, — рассудила звеньевая Мария. — Мой таким вернется — за счастье сочту.
Бабы жалели раненых. А Федору жалко было их самих. Одеты они были в потертые сатиновые штаны и блузки из парусины, а то и просто из куля. Кроме картошки и молока, другой еды у них не было. Все же на все поле стоял веселый гомон. Когда пришла пора отъезда солдат, устроили настоящие проводы. Каждому дали в мешочке картошку с салом. Шумели, волновались, как будто провожали мужей и братьев.
— Ты, Федя, нас не осуждай. Мы — бабы такой народ. — Обняла тогда Мария Федора и, даря тот самый кисет, добавила: — Бывай здоров. На те, пусть будет памятью о нас. Когда тебе будет тяжело, пусть прибавит силы и бодрости…
Что греха таить, у Федора от волнения тогда навернулись слезы… Такой уж этот кисет. Ведь он ту Марию, не то что тронуть, даже не поцеловал…
