Пелагея Ивановна родилась в 1809 году — в ту пору, когда блаженной Ксении уже несколько лет не было на свете.
Родина Пелагеи Ивановны — город Арзамас, родители — купец Сурин и его жена Прасковья Ивановна. Семья была зажиточная, отец хорошо торговал, имел кожевенный завод и был человеком умным, добрым и благочестивым. Но он рано умер, оставив сиротами трех малолетних детей: двух сыновей и Пелагею.
Вдова вышла вторично замуж за купца Королева, тоже вдовца, у которого от первой жены осталось шестеро детей. Королев был суров и строг; он внес раздор в семью Суриных — его дети невзлюбили детей Прасковьи Ивановны. Жизнь маленькой Пелагеи сделалась невыносимой в доме отчима, и ей всегда хотелось уйти от родных.
По рассказам ее матери, «с малолетнего еще возраста с Пелагеей приключилось что-то странное: будто заболела девочка и, пролежав целые сутки в постели, встала не похожей на себя. Из умного на редкость ребенка вдруг сделалась она точно глупенькой. Уйдет, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, словно пляшет. Уговаривали ее и срамили, даже били, но ничего не помогало. Так и бросили».
С детства у девочки было необыкновенное терпение и твердая воля. Выросла Пелагея стройной и красивой, и в шестнадцать лет постарались «дурочку» поскорее выдать замуж. Когда на смотрины пришел жених — молодой бедный мещанин Сергей Серебренников, то на невесту надели богатое платье. Но Пелагея стала «дурить», как делала всегда, когда что-то было против ее воли. Подали чай: невеста отхлебнет из чашки, а потом начинает поливать из ложки каждый цветок на узорчатом платье. Мать приказала служанке незаметно щипать Пелагею, чтоб не дурила, а та и выдала свою мать: «Что же это вам, маменька, больно жалко цветочков? Ведь не райские это цветы!» Крестная мать жениха, присутствующая на смотринах, сказала жениху, чтоб он не брал ее, глупенькую, несмотря ни на какое ее богатство. Но Серебренников все же решил жениться, и в 1828 году Пелагею повенчали с ним.
Вскоре после брака Пелагея вместе с мужем и матерью поехала в Саровскую пустынь, где подвизался известный на всю Россию прозорливый старец Серафим Саровский. Отец Серафим ласково принял мужа и мать и отправил их в гостиницу, а Пелагею Ивановну ввел в свою келью и очень долго беседовал с ней наедине. Разговор их остался для всех тайной. Одно известно, что когда нетерпеливый муж пошел за женой к келье, то все увидели, что дивный старец, выведя за руку Пелагею Ивановну, до земли поклонился ей и с мольбой в голосе сказал:
— Иди, матушка, иди, не медля, в мою-то обитель, побереги моих сирот-то[5], многие тобою спасутся, и будешь ты свет миру. Ах, позабыл было, — прибавил старец. — Вот четки-то тебе, возьми ты, матушка, возьми!
Когда Пелагея Ивановна удалилась, батюшка Серафим обратился к свидетелям события и сказал:
— Эта женщина будет великий светильник!
Муж Пелагеи Ивановны, услышав такие речи, насмешливо произнес:
— Хорош же Серафим! И где прозорливость его? И в уме ли он? На что это похоже? Девка она, что ли, что в Дивеево ее посылает, да и четки дал, как монашке…
Действительно, в подобной ситуации можно было и усомниться в прозорливости старца. Но, как известно, он предвидел будущую судьбу человека и несомненно узрел, что безумие Пелагеи Ивановны мнимое. Беседа с духоносным старцем оказала большое влияние на дальнейшую жизнь Пелагеи Ивановны. Святой Серафим благословил ее тогда на служение Христу в подвиге юродства ради точного, полнейшего исполнения заповеди о нищете духовной.
В Арзамасе подружилась Пелагея Ивановна с одной юродивой купчихой, которая научила ее непрерывной Иисусовой молитве, и молитва стала постоянным занятием на всю жизнь. В ночное, от всех сокрытое время Пелагея Ивановна молилась на коленях, обратясь лицом к востоку, в холодной стеклянной галерее, пристроенной к дому. Это хорошо было известно старушке, которая жила напротив Серебренниковых.
— Ну и судите сами, — рассказывала она по простоте сердечной, — весело было ее мужу? Понятно, не нравилось… Эх, да что и говорить! Я ведь хорошо знаю весь путь-то ее. Великая она была раба Божия!
С молитвенным подвигом Пелагея Ивановна вскоре стала соединять подвиг юродства Христа ради, как бы с каждым днем все более и более теряя рассудок. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет грязной тряпкой и пойдет или в церковь, или куда-нибудь на гуляние, где побольше собирается народа, чтобы ее видели, судили и обсмеивали. И чем больше пересуживали ее, тем более радовали ее душу, которая искренне пренебрегла и красотой телесной, и богатством земным, и счастьем семейным, и всеми благами мира сего.
При этом все больнее и тяжелее приходилось мужу ее, не понимавшему великого пути жены. И просил, и уговаривал ее Сергей Васильевич, но она ко всему оставалась равнодушной. Когда у них родился первый сын Василий, Пелагея Ивановна точно не рада была его рождению. Родственники хвалили мальчика и говорили: «Какого хорошенького сынка вам дал Бог!» А она во всеуслышание и при муже отвечала: «Дал-то дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет!»
Когда родился второй сын, Пелагея Ивановна и к нему отнеслась так же. С этого времени муж перестал щадить ее. Вскоре оба мальчика умерли, конечно, — по молитвам блаженной. Сергей Васильевич стал ее нещадно бить, а Пелагея Ивановна начала чахнуть, несмотря на свою здоровую и крепкую натуру. Через два года родилась у блаженной девочка. Пелагея Ивановна принесла ее в подоле своей матери и, положив на диван, сказала: «Ты отдавала, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!»
Пелагея Ивановна действительно ушла из дома и стала ходить в Арзамасе от церкви к церкви. Все, что ни давали ей из жалости люди, она раздавала нищим, на копейки ставила свечки в церквах. Муж, бывало, поймает ее и бьет: полено попадется — поленом, палка — палкой. Потом запрет ее в холодный чулан и морит голодом, чтобы перестала юродствовать. А она все твердила: «Оставьте, меня Серафим испортил!»
Однажды обезумевший от гнева Сергей Васильевич притащил блаженную в полицию и попросил городничего высечь жену. В угоду мужу и богатой матери городничий велел привязать ее к скамейке и так жестоко наказать, что согласная на эту казнь мать содрогнулась, рассказывая впоследствии, как «клочьями висело все тело ее, кровь залила всю комнату, а она, моя голубушка, хотя бы охнула. Я же сама так обезумела от ужаса, что и не помню, как подняли мы ее в крови и привели домой. Уже и просили-то мы ее, и уговаривали-то, и ласкали — молчит себе, да и только!»
