– На улицу выползла неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы пытаются возглавить ее и творить историю русской революции. И каждый упрек в адрес своим бестолковым и нелепым действиям готовы истолковать как неприятие революции вообще… Захватили власть люди, не имеющие никакого представления о свободе личности, о правах человека. Несколько месяцев тому назад я писал в той же «Новой жизни», что отношение Ленина и Троцкого к свободе слова, в сущности, ничем не отличается от такого же отношения со стороны Столыпиных, Плеве и вообще Романовых… И сейчас эти мои слова подтверждаются; многих ленинская власть похватала и стащила в тюрьму как несогласномыслящих. И совершенно позорный факт: пролетариат согласился на уничтожение свободы печати, Ленин и его приспешники узаконили это право, сейчас каждому трезвомыслящему интеллигенту готовы зажимать рот, грозят голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина – Троцкого… Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России; вот посмотришь, русский народ заплатит за это озерами крови… И вот попробуй скажи что-нибудь подобное, тут же пришьют очередной ярлык… Называют меня отшатнувшимся от народа писателем, особливо достается мне от Демьяна Бедного. В своем стихотворении «Горькая правда» он вроде ругает меня, а за что… И вот читаешь и не понимаешь, как можно обвинять писателя в стремлении говорить то, что думаешь. Вопреки своим намерениям, он вроде бы и одобряет меня… Очередной холуй Кремля. Потому и нужен им, даже живет в Кремле…
– Ты прав, уж очень много арестованных, все время вожусь с ними, приходится ездить хлопотать то за того, то за другого… И если б не Демьян Бедный, то я ничего б не сумел сделать…
Алексей Максимович недовольно посмотрел на Шаляпина.
– Ты не смотри на меня так… Вот недавно был я в Москве. И шел я как-то к нему по делу, вдруг около театра «Парадиз», или, как теперь его называют, около Интернационального театра, ко мне подошел почтенный человек и буквально преградил мне путь, бухнувшись на колени мне в ноги. «Уж не сумасшедший ли?» – подивился я. Но человек посмотрел на меня умоляюще, и я увидел на глазах его слезы. Я помог ему встать и спросил, в чем дело. «Господин Шаляпин! Вы – артист. Все партии, какие есть на свете, должны вас любить. Только вы можете помочь мне в моем великом горе…» Обычная история: оказалось, что его сын арестован, ему грозит смертная казнь, он у него единственный, провел всю войну прапорщиком запаса. И если б ты слышал, как он плакал, у меня сердце разрывалось… Что мог я ему сказать… Попросил зайти ко мне на Новинский дня через два… А у Демьяна Бедного, на мое счастье, сидел Петерс, я его и попросил за сына старика… Петерс обещал. Через два дня пришел ко мне старик с сыном… Если б ты видел его в этот момент… А молодой человек оказался музыкантом, намерен поступить в какую-то воинскую часть и, скорее всего, поступил, дирижер… И сейчас, видимо, где-нибудь исполняет великий «Интернационал», а отец его – бывший прокурор Виленской судебной палаты… Вот так, Алексей Максимыч, и живем.
– Это тебе повезло, могло быть все по-другому. Не любят новые властители тех, кто вмешивается в ход событий, якобы революционных, когда террор неизбежен. Они считают себя вправе проделать опыт с русским народом, жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу. Но тем не менее… Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить еще десятками тысяч, что надолго обезглавит его. Но эта неизбежная трагедия не смущает Ленина и его приспешников, рабов догмы. Жизнь, во всей ее сложности, неведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он – по книжкам – узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем всего легче разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли – при всех данных условиях – отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому, невозможно; однако отчего не попробовать? Чем рискует Ленин, если опыт не удастся? Он работает как химик в лаборатории с тою разницей, что химик пользуется мертвой материей, но его работа дает ценный результат, а Ленин работает над живым материалом и ведет к гибели революцию. Сознательные рабочие, идущие за Лениным, должны понять, что с русским рабочим классом проделывается безжалостный опыт, который уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие русской революции. И я не скрываю своих мыслей, но они оказываются «Несвоевременными мыслями», так я их и печатаю в своей газете «Новая жизнь»…
– Ее не закрыли еще? Что-то я слышал…
– Не раз пытались, приезжали с вооруженными красногвардейцами, но мне удавалось защитить ее, но боюсь, что скоро закроют, я им со своими «Несвоевременными мыслями» как бельмо на глазу. Уже не раз ставили вопрос перед Лениным о закрытии нашей газеты как центра леворадикальной интеллигенции, усмотревшей в большевизме угрозу культуре… Ленин согласен с ними: «Конечно, «Новую жизнь» нужно закрыть. При теперешних условиях, когда нужно поднять всю страну на защиту революции, всякий интеллигентский пессимизм крайне вреден… Но Горького трогать нельзя, он – наш человек… Он безусловно к нам вернется, случаются, дескать, с ним такие политические зигзаги…» Что-то еще вроде бы лестное про меня говорил, уж не припомню… Во всяком случае, одобряет нашу с тобой, Федор, деятельность по созданию различных культурных обществ и движений. К тому же большевики не могут не считаться с тем, что меня повсюду выбирают в председатели… Председатель президиума оргкомитета просветительного общества «Культура и свобода», принимаю участие во всех культурных начинаниях, пишу воззвания, председательствую на митингах, избран председателем президиума Исполнительного комитета Союза деятелей искусства… Всех своих должностей и звании просто не припомню, так что они вынуждены считаться со мной, к тому же у меня прямая связь с Кремлем да и Марии Федоровне уже предлагают стать комиссаром петроградских театров… Так что, Федор, не дадим в обиду, а «Новую жизнь», боюсь, все-таки закроют, ни с чем не посчитаются, к тому же еще и скажут, что закрыли в моих же интересах…
– В Москве я получил письмо от Коровина, очень жалостливое, обижают его, как и многих сегодня, отбирают у него дачу в Охотине, а в доме – мастерская, а в ней краски, мольберты, натура, предметы, материалы, книги и многое другое… А сколько разной ерунды набирается, грошовых предметов, тряпок старых, а все это вместе, по словам Серова и Коровина, дает художнику целые аккорды красок, праздники глаз и формы… Несколько месяцев тому назад охранная грамота защитила его московскую квартиру, приходили ее реквизировать и уплотнять его, но пока справедливость охранных грамот защитила его убежище в Москве… У него грудная жаба, нельзя ему жить в холоде… Художник создает материальные вещи… Он поставил «Хованщину», Вагнера, Чайковского… А ему говорят: к такому-то сроку его дача с участком, не имеющим хозяйственного значения, подлежит отчуждению по декрету, а жить в Москве, как пишет, не имеет средств…
