Все эти вопросы покажутся праздными. Теперь – возможно ли эти присущие казачеству черты очистить от всего того, что въедалось в его сознание под неусыпным воздействием царизма, кулацко-атаманской и дворянско-офицерской верхушки казачества? История ответила на этот вопрос.
«Новой яркой жизнью живет советское казачество и казачья молодежь. Как непохожа эта жизнь на то, что было раньше…» – писала «Правда» в своей передовой от 24 апреля 1936 г. непосредственно после постановления Правительства о снятии с казачества ограничений по службе в РККА и приказа Наркома Обороны о переименовании ряда кавалерийских дивизий в казачьи дивизии.
Поучительно вспомнить прошлое казачества, вспомнить, что царизм постепенно уродовал быт и уклад казачьей жизни. Первоначально это была свободолюбивая своеобразная демократическая община, лишь с течением времени выродившаяся в классовую организацию, ставшую опорой самодержавия.
Развращая казачество земельными наделами и привилегиями, царизм, по существу, оделял лишь верхушку казачьего сословия, трудовому же казачеству доставалось весьма немного. Поэтому-то и понадобился культ командира и доблести казачьего сословия, с одной стороны, и соблюдение некоторых внешних остатков прежних демократических форм казачьей общины, с другой, дабы и экономически, и духовно закрепостить казачество, затемнить его сознание.
В годы гражданской войны белое движение широко использовало этот опыт царизма для того, чтобы поднять казачество против советской власти.
Революция ответила вековым тяготениям трудового казачества к свободной жизни. И в казачестве, как и во всех слоях населения нашей страны, революция раскрепостила народные таланты. Это привело к расцвету казачества. Новое советское казачество дало стране много славных имен, много знатных людей. Целина поднята и дала обильный урожай. Советское казачество, трудящееся на колхозных полях, в боях с врагами советского народа навсегда скрепило свою преданность делу социализма, охраняя рубежи Родины. Из казаков вышли тысячи новых советских интеллигентов.
Так реализовала революция потенциалы казачества.
* * *
Значение «Тихого Дона» как явления литературы до сих пор еще недооценено.
В творческом пути Шолохова «Тихий Дон» – блестящее завершение исканий молодого автора и расцвет мастерства зрелого художника, крупнейшего мастера советской литературы. В ранних рассказах Шолохова – очень много находим близкого «Тихому Дону», и однако в «Тихом Доне» то, что было начато в рассказах сборника «Лазоревая степь», сразу оказалось поднятым на несравненно более высокую ступень.
Поражает это все возрастающее и все более зрелое мастерство и мудрость психолога и художника. Исключительное чувство меры, тончайшие находки в игре контрастами и параллелями, благородная простота изображения, все точнее шлифующаяся, и глубина содержания – трудно перечислить достоинства этого произведения. Особо хочется выделить изумительную его гармонию; интереснейшие и поучительнейшие применения катарсиса – «очищения», характерного для классической трагедии, – в изображении трагических событий и трагического финала борьбы; настойчивое, последовательное и разнообразное применение этого приема – от картин природы и образов Дуняшки и Мишатки Мелехова до сухих военных сводок; редкую ясность красок, дающую возможность увидеть изображаемое так, словно все освещено ярким солнцем; убедительность и типичность образов, доходящую до той степени, что «находятся» «прототипы» шолоховских образов, люди убежденные, что с них списана та или иная фигура, тогда как в одном, например, случае дело обстояло наоборот: так, колхозника Воробьева окрестили дедом Щукарем уже после выхода «Поднятой целины», и вовсе не он мог служить прототипом деда Щукаря, как об этом ошибочно известили корреспонденты газет. Писатель Первенцев указал, что на Дону живет несколько «Кондратов Майданниковых», которых бесполезно было бы разубеждать в том, что это не они описаны Шолоховым. Так же усердно ищут на Дону Григория Мелехова.
Нельзя обойти также целостность, чистоту и силу в изображении человеческих чувств. Изумительны образы матерей – матери Кошевого и Ильиничны, матери Григория. Замечательно показаны отношения взрослых и детей. Особого обаяния достигает автор к концу романа в описании образа Аксиньи. Любовь, которая столько раз и столькими людьми была уже описана, ошеломляет в «Тихом Доне» новизной рассказа и несомненностью своих проявлений, силой всего того, что неожиданно для каждого из нас оказалось известным автору.
Творчество Шолохова впитало в себя лучшие традиции классической и лучшие тенденции и достижения нашей советской литературы; и оно само, одним уже своим существованием, в свою очередь, служит живым стимулом дальнейшего развития нашего искусства. Опубликование восьмой части «Тихого Дона» утверждает нас в давно складывавшемся убеждении, что мы стоим перед крупнейшим явлением в советской литературе, наблюдаем рождение советской классики.
Огромную роль в этом сыграла народность шолоховского творчества, именно та народность, о которой мечтал Белинский. В «Тихом Доне» – этой народной трагедии – народно все: образы, средства изображения, язык – шолоховский язык, насыщенный, особенно в диалогах, народной выдумкой, мудростью и опытом житейского обихода, острого живого наблюдения.
Сила творческой индивидуальности Шолохова обнаруживается и в том, что мы уже сейчас говорим: шолоховская образность, шолоховский пейзаж, шолоховский язык, – разумея под этим вполне оформившиеся элементы гармонического единства.
Хочется остановиться на редком умении Шолохова дать проходящий эпизод так, что он всегда служит единому замыслу; эпизодическую фигуру так, что она запоминается с такой силой, как если бы в театре ее играл актер масштаба Москвина или Южина.
Окончание романа «Тихий Дон», в связи с живым интересом и любовью народа к творчеству этого замечательного писателя, а также учитывая необычайно высокий уровень, которого он достиг в своем творчестве, должно быть расценено как событие в литературе.
III
«Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая за зиму трава, в степи начинаются весенние палы. Потоками струится подгоняемый ветром огонь, жадно пожирает он сухой аржанец, взлетает по высоким будыльям татарника, скользит по бурым верхушкам чернобыла, стелется по низинам… И после долго пахнет в степи горькой гарью от выжженной и потрескавшейся земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над нею в голубом небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные гуси и вьют гнезда осевшие на лето стрепета. А там, где прошлись палы, зловеще чернеет мертвая обуглившаяся земля. Не гнездует на ней птица, стороною обходит ее зверь, только ветер, крылатый и быстрый, пролетает над нею и далеко разносит сизую золу и едкую темную пыль. Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория…»
