– Вот, Иван Васильевич, не могу понять, почему и большевики переняли у царских чиновников все те же манеры: раз чиновник знает, что я в нем нуждаюсь, то обязательно заставит ждать… За последний год я побывал во многих приемных нынешних начальников, встречался чуть ли не со всеми вождями революции – министрами, градоначальниками, начальниками ЧК, командирами Красной Армии, комиссарами и городского и районного масштаба, и вся эта публика заставляла меня ждать, ибо знали, что я пришел с какой-нибудь просьбой… И действительно, я всегда являлся к ним в качестве просителя и ходатая то за себя, то за других. Вот, помните, урезали паек артистам и вообще работникам Мариинского, Большого театров, а может ли голодный и замерзающий от холода артист выходить на сцену и в полную силу играть свою роль… Вот и делегировали меня к военному министру ходатаем. Случай вскоре представился: в Большом театре состоялся какой-то коммунистический праздник, пришли вожди. Троцкий сидел в ложе, которую раньше занимали великие князья, из нее был прямой выход на сцену. И вот я в антракте попросил его принять меня, он благосклонно меня принял. «Вот, – говорю я, – не за себя, конечно, пришел я просить, а за актеров. Трудно им. У них уменьшился паек, а мне сказали, что это от вас зависит прибавить или убавить». Троцкий сурово посмотрел на мою сытую физиономию и четко, буква к букве, ответил: «Неужели вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значит, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящего в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене». Я подумал и сказал: «Печально, но резонно». Вздохнул и сказал: «Извините», – и как-то стушевался… Можете себе представить, Иван Васильевич, что я в те мгновения чувствовал… Я не раз потом замечал за собой, что, как только моя просьба не удается, как-то невольно стушевываюсь, а ведь вы знаете, что я не из пугливых… С королями, великими князьями, императорами разговаривал, бывало, и о чем-то просил, но я не помню случая, чтобы мне отказали в просьбе, а тут – так обидно стало… Вот и сейчас… Придем к Ленину, а он тоже скажет что-нибудь вроде Троцкого…
– Нет, Федор Иванович, многие говорят о Владимире Ильиче только хорошее: чуток ко всякой просьбе, внимателен к каждому человеку, а не только к выдающемуся, – сказал Эскузович, уже год исполнявший обязанности, которые исполнял Теляковский, и познавший некоторые особенности нынешних правителей. – Вот наши питерские дамы чувствуют себя вольготно под покровительством Зиновьева, ведь только потому они ведут себя так нахально и просто требуют передать накопленные годами богатства императорских театров – декорации, костюмы, реквизиты, материалы различных мастерских – провинциальным театрам и самодеятельным кружкам: дескать, надо помочь провинции встать на ноги и работать так же, как Мариинский и Большой, Малый и Александрийский…
– Я слышал, Иван Васильевич, что некоторые уж совсем леваки требуют передать и здания бывших императорских театров для их пролеткультов и прочей дребедени… Вот ведь до чего договорились. И все наши питерские власти… Был я у Зиновьева, нужда заставила пойти к нему…
Шаляпин внимательно посмотрел на дверь, за которой совещался Луначарский, понял, что время есть.
– Повадились ко мне мелкие комиссары… Знают, богатый дом, есть чем поживиться… Материально страдая, как и все, я все-таки кое-как перебивался и жил более или менее, я ведь часто выступал у матросов и солдат, они в знак благодарности за доставленное удовольствие давали мне продуктов… Я не отказывался: вы ж знаете, у меня двое маленьких детей в Питере, пятеро в Москве да у Марии Валентиновны двое детей от первого брака. И всех я считаю своими… Так что соглашаюсь на любой гонорар, лишь хоть что-нибудь принести детям, которым иной раз не хватало даже молока. И вот какие-то бывшие парикмахеры и сапожники, став комиссарами, объявили меня буржуем, а мой дом подлежащим всяческим контрибуциям. То и дело стали навещать меня эти люди. Вначале это меня немного забавляло и смешило. С умеренными дозами таких развлечений я готов был мириться, но эти милые комиссары зачастили в мой дом… Купил я как-то у знакомой балерины пятнадцать бутылок вина, и с приятелем его попробовали. Лег спать. И вот часа в два ночи меня будят: «Опять пришли!» Вошел в гостиную, там молодые солдаты с ружьями и двое штатских. Штатские мне рапортуют, что по ордеру революционного районного комитета они обязаны произвести у меня обыск. Я говорю: «Недавно у меня были, обыскивали». – «Это не наша организация, из соседнего района». – «Ну валяйте обыскивайте. Что делать?» Они опять подымают ковры, трясут портьеры, ощупывают подушки, заглядывают в печку. Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни социалистической, ни революционной. Вот эти тринадцать бутылок вина привлекли их внимание. «Забрать вино», – скомандовал старший, и я похолодел от возмущения. «Давайте лучше вместе разопьем!» – попросил я, но «парикмахеры» устояли. И вино забрали. В игральном столе нашли карты. Не скрою, занимаюсь этим буржуазным делом. Преферансом или бриджем. Забрали. А в ночном столике моем нашли револьвер. Забрали. И тут я взмолился: «Позвольте, товарищи! У меня есть разрешение на ношение этого револьвера. Вот смотрите: бумага с печатью». Но это не смутило моих ночных мучителей: «Бумага, гражданин, из другого района. Для нас она необязательна…» И сколько было таких случаев вторжения в мою квартиру, дома все тряслись от каждого стука…
Да и как же не трястись… Императора и его семью расстреляли, многих великих князей расстреляли, десятки тысяч офицеров в Питере расстреляли, братьев Стюарт расстреляли, Теляковского арестовывали, слава Богу, мне удалось его спасти… И вот эти визиты бывших сапожников и парикмахеров мне надоели. К тому же районные власти возжелали, чтобы Мария разгружала баржу. Я решил пойти к Зиновьеву, что оказалось делом непростым. Долго мне пришлось хлопотать о пропуске в Смольный. Наконец получил несколько пропусков, надо было пройти через целую кучу бдительных надзирателей, патрулей и застав.
– После покушения на Ленина, убийства Володарского, Урицкого и некоторых других видных большевиков охрану вождей пролетариата усилили, – сказал Эскузович.
– Наконец в одной из комнат третьего этажа принял меня Зиновьев, деловито спросил, что мне нужно. Я объяснил ему, что творится в моей квартире, объяснил, что моя жена Мария Валентиновна, ее камеристка и прачка просто не приспособлены выгружать дрова из затонувшей барки на Неве, это значит просто посылать их на верную гибель, рассказал, что мне прислали повестку о контрибуции в пять миллионов рублей, которые я должен выплатить немедленно, к такому-то сроку… Товарищ Зиновьев улыбнулся и обещал принять меры. На прощанье я ему ввернул, убаюканный благоприятным приемом: «Товарищ Зиновьев, Совет солдатских и матросских депутатов Ялты снял с моего текущего счета там около двухсот тысяч рублей. Не можете ли вы также похлопотать, чтобы мне вернули эти деньги ввиду продовольственного, денежного и даже трудового кризисов?» – «Ну, это уж! – недовольно пожал плечами Зиновьев, которому я показался, вероятно, окончательно несерьезным человеком. – Это не в моем ведении». Я попрощался, а по телефону я услышал: «С ними церемониться не надо. Принять самые суровые меры… Эта сволочь не стоит даже хорошей пули…» После этого визита кое-что мне вернули и меньше стали беспокоить. Не вернули только карты, пригодились, видимо, в казарме…
