«Глубоко поразили меня и оскорбили слова Ваши. „Ты не оправдал себя перед ними ни любовью, ни доверием“. Я удивляюсь, неужели же в Вашем родительском сердце нашлось так мало теплоты, что Вы не задумываясь бросили в меня незаслуженным комком грязи!! Что Вы хотели достичь этим упреком – я не знаю, но что Вы безжалостно отравили мне остатки праздников – это не подлежит никакому сомнению. Весь декабрь месяц я хворал и на праздниках стал поправляться. Упрек Ваш расстроил, оскорбил, обидел меня и встревожил <…> Сегодня я утвержден в Петербурге Начальником Привозного стола и Переводчиком Таможни. Страдания мои окончились. <…> Как жаль, что Ваш упрек пришел как раз в тот момент, когда я в первый раз вздохнул свободно».
В середине февраля Анна родила дочь. Павел Егорович свою первую внучку признать отказался и ее матери не написал ни слона. Никто из дядьев, включая Антона, не обрадовался рождению Марии (родители звали девочку Мосей). Александр жаловался, что Митрофан и Людмила не согласились быть восприемниками при крещении дочери. Митрофан не мог допустить расспросов соседей в связи с тем, что священника вызвали на дом. Отцу Федору Покровскому Людмила сказала, что Александр и Анна обвенчались в Петербурге. Александру пришлось принять условия дяди Митрофана: ребенок должен ежедневно бывать в церкви и соблюдать посты. Людмила объявила, что Павел Егорович не позволяет им потворствовать греху. Александра все это довело до слез.
В конце февраля Антон отправил брату резкое послание, занявшее десять страниц: «Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он курения табаку и незаконного сожительства – ты хочешь сделать его другом? С матерью и теткой можно проделать эту штуку, а с отцом нет. Он такой же кремень, как раскольники, ничем не хуже, и не сдвинешь ты его с места. <…> Что такое твое сожительство с твоей точки зрения? Это твое гнездо, твоя теплынь, твое горе и радость, твоя поэзия, а ты носишься с этой поэзией, как с украденным арбузом, глядишь на всякого подозрительно (как, мол, он об этом думает?) <…> Тебе интересно, как я думаю, как Николай, как отец? Да какое тебе дело?»
В Александре, как и в Коле, Антон обнаружил черту, которая вызывала у него резкое неприятие: свои высокие амбиции они сочетали с низменными поступками. Коля брался за престижные заказы – расписывать декорации для театра Лентовского в саду «Эрмитаж» или иллюстрировать Достоевского – и в результате не выполнял их, жалуясь, что его не понимают. Не пройдет и года, предсказывал Антон, как Коля себя погубит. Обоих братьев, по его мнению, сгубила жалость к самим себе. Его же звезда продолжала восходить, и 3 февраля он не без торжества писал Александру: «Становлюсь популярным и уже читал на себя критики. Медицина моя идет crescendo. Умею врачевать и не верю себе, что умею… Не найдешь, любезный, ни одной болезни, которую я не взялся бы лечить. Скоро экзамены. Ежели перейду в V курс, то, значит, finita la commedia».
Семейство Чеховых распадалось. Александр связал себя с Таганрогом. Коля съехал и поселился в отвратительных «Восточных» меблированных комнатах. Ваня весь год не выезжал из Воскресенска. Маша старалась как можно больше времени проводить на курсах или с подругами. Лишь Миша сидел дома и готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Антон чувствовал себя свободным человеком – за исключением, пожалуй, тех дней, когда Павел Егорович ночевал дома. Тогда Антон искал убежища у художников – Левитана и Коли – или у Натальи Гольден, где занимался медициной или сочинительством и где никто не упрекал его в чрезмерном расходовании керосина. А между тем несостоятельный должник наставлял сыновей в правильном обращении с финансами: «Коля и Антоша, вот Вы довели до последнего дня, я Вам говорил несколько раз, что 10 руб. нужно приготовить за квартиру, Вы знаете, что откладывать нельзя, а я люблю Аккуратность. Вы меня поставили в неловкое положение. Краснеть пред хозяином не в моих летах, я Человек с Характером, положительный. Лучше себе отказать в чем-нибудь, а долги вовремя обязательно надо платить»[69].
Глава 12
Смерть Моси
1883–1884 года
В то время как Александр и Коля все чаще искали повода дать нолю пьяным слезам, Антон все больше погружался в работу. В марте 1883 года он каждую неделю поставлял по рассказу в журналы «Осколки» и «Зритель». И одновременно сдавал экзамены: по оперативной хирургии он получил у Склифосовского «хорошо», а по гинекологии – «отлично»[70].
В связи с приближающимся коронованием Александра III некоторые университетские экзамены были перенесены на сентябрь. Антон наконец получил передышку и смог обратиться к семье и искусствам. Его нетерпимость к праздным и нерадивым не стала меньше – театральные актеры страдали тем же недостатком, который раздражал его в братьях. Современный театр, как ему казалось, – это Александр и Коля вместе взятые и в еще большем масштабе, и с этим следовало бороться. В письме к драматургу Канаеву он негодовал: «Мы пришли к соглашению, что у наших гг. актеров все есть, но не хватает одного только: воспитанности, интеллигентности, или, если позволите так выразиться, джентльменства в хорошем смысле этого слова <…> И, бранясь таким манером, я высказал Вам свою боязнь за будущность нового театра. Театр не портерная и не татарский ресторан».
Антон воззвал к родительским чувствам Павла Егоровича, и тот, не без задней мысли, наконец признал семью Александра: «Милый сын Саша! Необходимо нужно к Празднику Маше дипломат, без которого она не может быть. Я не имею средств ей сшить. Потрудись прислать обещанное заблаговременно. Мы все здоровы, Мамаша болеет зубами. Писем от тебя нет. Поклон Анне Ивановне, поцелуй Мане, тебе благословение. Твой любящий отец П. Чехов»[71].
Маше так и не пришлось пощеголять в обновке, но Александру все-таки досталась малая толика отеческой любви. Пропустив пару стаканчиков, Павел Егорович даже хвастался, что его сыну в таможне выдали мундир. На те 60 рублей, что поступали из «Осколков», семья зажила припеваючи – у Чеховых появилась прислуга и фортепьяно. Лидия Уткина, владелица «Будильника», платила Коле натурой: из заработанного им Чеховы всю жизнь хранили у себя письменный стол, подсвечник и настенные часы.
Под Пасху Антон принял участие в Александре, убедив Лейкина опубликовать его рассказы. Поначалу Лейкин и не понял, что автор, которого рекомендует Антон, – его брат: «Если [Агопопод] Единицын псевдоним, то сообщите, кто». Находясь за две тысячи верст от Петербурга, Александр едва ли смог бы вернуться в писательские круги без помощи брата. К тому же прошел слух, что государственным служащим запретят сотрудничать с прессой, а поскольку действие некоторых его рассказов происходит в таможне, то ему было необходимо прикрытие. Антон предупреждал его о превратностях профессии журналиста, о том, что поневоле надо общаться с разными жуликами, о жалких заработках, которые тут же растрачиваются на иждивенцев. Но Александр не внял его словам и приободрился духом. С ним были его любимая жена и дочь; он уже послал за своей собакой и за Надей, дочерью Анны от первого мужа; даже подумывал выписать тетю Феничку и поручить ей хозяйство. В апреле он писал Ване: «Дочка растет <…> радует меня очень <…> Завел кур, дрожу над каждым яйцом <…> сильно напоминаю своего фатера. Анна настолько прилепилась ко мне, что стала со мной нераздельною, и я вполне доволен своей судьбою».
Постепенно и Антон благорасположился к брату; в длинном письме от 17 апреля он открыто заговорил о своих отношениях с женщинами и о сексе. Он даже предложил Александру соавторство в своей докторской диссертации, которую собрался писать после получения врачебного диплома. Уже придумав название – «История полового авторитета», он решил создать нечто подобное «Происхождению видов» Ч. Дарвина. Проследив развитие живых организмов от насекомых до человека, Антон сделал вывод, что, чем выше уровень общественного развития млекопитающих, тем более ярко выражено у них равноправие полов, и все-таки он был убежден, что даже высокообразованная женская особь занимает более низкую ступень развития: «Она не мыслитель. <…> Нужно помогать природе, как помогает природе человек, создавая головы Ньютонов, головы, приближающиеся к совершенному организму. Если понял меня, что: 1) Задача, как видишь, слишком солидная, не похожая на <…> наших женских эмансипаторов-публицистов и измерителей черепов. <…> История женских университетов. Тут курьез: за все 30 лет своего существования женщины-медики (превосходные медики!) не дали ни одной серьезной диссертации, из чего явствует, что на поприще творчества – они швах».
Антон прочел и потенциально феминистские рассуждения Г. Спенсера, и Захер-Мазоха, однако ближе всего по духу ему было женоненавистничество Шопенгауэра, ярко проявившееся в его «Эссе о женщинах». Отношения с женским полом стали доставлять Чехову много беспокойства и в личной жизни. Нельзя сказать, что он отличался чрезмерными половыми потребностями; его беспорядочные связи с женщинами скорее можно объяснить тем, что он быстро терял к ним интерес. Зоологи могли бы сравнить сексуальность Антона с поведением гепарда, который способен совокупляться только с незнакомой самкой. Не исключено, что быстро преходящий интерес Чехова к женщине был либо следствием, либо причиной его частых визитов в публичные дома. Его не возбуждали женщины, которые ему нравились (или, что даже хуже, женщины, которые его возбуждали, ему не нравились), – и это было предметом постоянной тревоги – вплоть до той поры, пока болезнь не ослабила его настолько, что он вообще потерял интерес к интимной сфере. Об этом он писал Александру и Анне: «Чу, что Гершка? Оплодотворяет? Молодец он, а вот у меня дела куда как плохи! Месяца два уж не до того, заработался и забыл про женский полонез, да и денег жалко. С одной бабой никак не свяжусь, хоть и много случаев представляется… Раз тарахнешь, а в другорядь не попадешь. Все инструменты имею, а не действую – в земле талант… Мне бы теперь гречаночку… Простите меня, ревнивая Анна Ивановна, что я Вашему больному о гречаночках пишу….»[72]
