В надеждах и ожиданиях закончилась зима. Весна постепенно переходила в лето. С каждым днем температура в камере повышалась и дышать становилось все труднее. Крохотная форточка совершенно не выполняла свои функции. Дым от махорочных самокруток рассеивался только ночью.
В один из жарких летних дней, когда раздетое до трусов и мокрое от пота население нашей камеры по очереди подтягивалось к форточке, чтобы глотнуть свежего воздуха, в открывшейся кормушке появилась физиономия дежурного по корпусу со списком. Кроме нас четверых в список был включен Кащей.
- Собраться с вещами!
К этому времени с помощью самодельных карт мы давно уже променяли свои лагерные шмотки на модную «вольную» одежду. Обзавелись также туалетными принадлежностями. Особую гордость вызывали перекинутые через шею и свисающие почти до колен длинные, расшитые различными узорами полотенца, которые дамы сердца несчастных узников собственноручно вышивали, поливая обильными слезами, чтобы потом передать в тюрьму.
Стояло лето 1954 года. Прошлогодняя амнистия прошла, не заметив нас. Да и не рассчитывали мы на нее вовсе. Ну какой идиот будет выпускать на свободу таких отъявленных негодяев? И срок убавлять тоже незачем.
В связи с отсутствием нар в переполненной этапной камере мы сидели на полу и каждый занимался своим делом. Витя деловито и с азартом поглощал конфеты, Язва самодельным пластырем латал полученные им на Бугановке пробоины, Колючий приматывал лоскутом тряпки колоду карт к ноге, пряча ее от шмона[34], я аккуратно укладывал содержимое своего мешка, а Кащей агрессивно посапывал во сне, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие к происходящему.
Наконец, наша великолепная пятерка с двумя конвоирами проследовала к «воронку», который, натужно ревя, тронулся с места. Не прошло и получаса, как мы оказались перед товарным вагоном. Один из конвойных сдвинул в сторону дверь. Вагон был битком набит разношерстной публикой.
- Куда напихиваешь, начальник? Не видишь разве, и так как сельди в бочке. Давай их в другой вагон! - раздались недовольные голоса.
- В тесноте - не в обиде! Веселей будет! - радостно откликнулся принимающий офицер.
Общими усилиями конвоиры вместе с офицером, изо всех сил упираясь в спины, с немалым трудом запихали нас в вагон и задвинули дверь.
- С какой камеры, братки? Куда едем? Откуда прибыли? - посыпались со всех сторон вопросы.
Как жидкость, заливающая все углы, толпа постепенно растеклась по нарам, приспособив свои мешки вместо подушек под головы, а вместо скамеек - под задницы. Плотность, правда, осталась высокой, но существовать уже было можно. В дорогу выдали сухой паек - только селедку и хлеб. Но печалиться по этому поводу никто не стал, так как почти у всех было припасено для этого решающего момента подходящее питание.
Вечером всех сводили на оправку к ближайшей водокачке, засунули в дверь бидон с водой, и поздно ночью наш состав, состоящий из одних телячьих вагонов, не спеша, постукивая колесами на стыках рельсов, тронулся в путь…
За вагоном проходит вагон
С мертвым стуком по рельсовой стали.
Спецэтапом идет эшелон
Из столицы в таежные дали.
Из тюремного фольклора
Я лежал на нарах. Размеренный перестук колес напоминал что-то очень далекое и страшное. Когда же я слышал этот вселяющий в меня ужас нарастающий гул приближающегося поезда? Напрягая память, я вдруг вспомнил сон, который приснился мне, двенадцатилетнему мальчишке, в начале мая 1945 года. К этому времени раненый отец вернулся с фронта, куда ушел добровольцем в 1941-м, а мать лежала в больнице с тяжелейшей формой рака на почве истощения. Через несколько дней будет праздник победы.
Мне приснилось, как будто мы с матерью, взявшись за руки, идем по шпалам вдоль железнодорожного полотна. Причем, рельсы проложены между двумя песчаными насыпными высокими откосами. Мы счастливы и веселы. Вдруг раздается резкий паровозный свисток. Я оборачиваюсь и вижу паровоз, который стремительно приближается к нам. Становится страшно. Откосы таковы, что забраться на них почти невозможно, а больше деваться некуда. Я дергаю мать за руку, и мы стремглав бросаемся вперед. Но паровоз стремительно догоняет. Остается только одно - карабкаться по откосам. Напрягая все силы и бешено работая ногами и одной рукой, я пытаюсь влезть на откос. Второй рукой тащу за собой мать. Но почва уходит из-под ног, песок осыпается вниз, вместе с песком на рельсы скатываемся и мы с матерью.
А паровоз уже рядом. Гудит, свистит, в диком темпе вращаются красные зловещие колеса. Еще несколько секунд - и все будет кончено. Последним, неимоверным усилием я делаю рывок вверх, и… Мать вырывается из моей руки и падает прямо под огромные колеса паровоза. Раздается хруст костей, треск разрываемого на части тела. Колеса наматывают на себя то, что осталось от моей мамы, и поезд удаляется.
Меня начинает колотить отчаянная дрожь, и я просыпаюсь в холодном поту. Надо мной стоит отец и трясет меня за плечо:
- Вставай, сынок, поедем в больницу. Мама умерла…
В морге нас с отцом радостно встретил толстый человек в белом, забрызганном кровью халате. Рукава халата были завернуты выше локтей. В руке толстяк держал громадный бутерброд с красной рыбой, от которого время от времени откусывал внушительные куски и с явным удовольствием, смачно чавкая, их прожевывал. Другой рукой он старательно выуживал изо рта косточки и щелчком отправлял их в разные концы помещения.
- Вы за трупом? - вежливо осведомился служитель морга.
- Я за покойной женой, - бледнея и непроизвольно сжимая кулаки, ответил отец.
В центре морга стоял залитый кровью деревянный стол с различными режущими и рубящими инструментами. Рядом с ним разместился объемистый бачок, в котором из кровяной слизи торчали фрагменты человеческих внутренностей вперемешку с кусками бинтов и ваты. Вдоль стен протянулись стеллажи, на которых штабелями были сложены обнаженные трупы. Скользя по сгусткам запекшейся крови, служитель, как на коньках, подкатил к стеллажам.
- Ну, выбирайте, которая ваша? - гостеприимным жестом повел толстяк рукой вдоль стеллажей, одновременно отправляя другой последний кусок бутерброда в свой отвратительный, с толстенными мокрыми губами, рот.
Только впоследствии я понял, почему отец не догадался оградить меня от столь ужасного зрелища. В тот момент он был полностью парализован возникшей ситуацией. И не потому, что увидел множество трупов. Ведь пройдя всю войну, он неоднократно был свидетелем взрывов, разметающих в разные стороны куски человеческих тел, ежедневно переживал гибель своих товарищей, множество раз принимал участие в траурных процедурах. Но с таким оголтелым цинизмом, мне кажется, он столкнулся впервые в жизни. Это и повергло его в сильнейший шок.
