затем за него взялся сам Гершуни. Он в течение нескольких дней гуляет с ним в окрестностях Киева, уговаривая на «подвиг», расписывая ему, каким он окажется героем. И когда тот согласился наконец убить Оболенского, Гершуни держит его в руках до самого момента стрельбы в Харьковском саду Тиволи. В ожидании выхода Оболенского они сидят на скамейке. Кочура хочет закурить, но Гершуни выхватывает портсигар – не смей развлекаться. Выходит Оболенский, и Гершуни толкает Кочуру – иди, стреляй, – и сам исчезает…
Сам Гершуни осторожен до крайности. Он только внушает, натаскивает и толкает на дело. Действуют же другие. Нужны, например, револьверы и патроны – он дает деньги Григорьеву и Кочуре, и первый покупает по его велению патроны для Балмашова, второй же для себя. Правда, Гершуни сам отравляет пули стрихнином, но на то он и провизор. Нужно написать после убийства Сипягина письма за границу, он их составляет, но пишет не он сам. Одно письмо пишет по его указанию Ремянникова, другое же под его диктовку пишет Юрковская.
У Гершуни все продумано и на после убийства. Мстить Оболенскому он посылает Кочуру, хотя на стрельбу вызывался еврей. Важно, чтобы потом узнали, что за крестьян мстил крестьянин. Посылая на убийство Балмашова, Кочуру и Григорьева, он заставляет их писать свои биографии и письма к товарищам. Надо, чтобы это осталось для потомства. Придя за этим к Кочуре в гостиный номер, он предупредительно вынимает из кармана перо, бумагу и чернила. И тот пишет. Если же литература не выходит, Гершуни говорит, что напишет и поправит сам. Сколько таких писем и речей казнённых революционеров, которых они никогда не писали и не произносили, выдаются за подлинные, благодаря Гершуни и подобным деятелям!
Рядом продуманных действий, постепенно, но верно втягивал Гершуни в террор намеченных им лиц, и тем не оставалось ничего иного, как исполнить его веления. Есть что-то сатанинское в этом давлении и влиянии Гершуни на свои жертвы. Кочура дрожал перед ним. Он начал давать о нем показания в тюрьме только тогда, когда увидел его фотографию, на которой тот был снят в арестантском халате и в кандалах.
Федор Петрович – для одних, Брентов и Кауфман – для других, всегда снабженный несколькими подложными паспортами, Гершуни казался неуловимым. Плеве сердился. Однажды он призвал к себе Зубатова и, указав ему на стоявшую на письменном столе фотографию Гершуни, сказал, что карточка эта будет украшать его стол до тех пор, пока тот не будет арестован. И Департамент делал все зависящее от него, чтобы арестовать Гершуни. Фотографии и приметы Гершуни были разосланы по всем розыскным учреждениям и пограничным пунктам. Был пущен слух, что за его арест дадут премию – пятнадцать тысяч. Начальники отделений то и дело получали циркуляры, напоминания, письма. То там, то здесь брали по ошибке лиц, похожих на Гершуни. Была такая ошибка сделана железнодорожниками-жандармами и в Киеве. Задержали пассажира первого класса, очень походившего на Гершуни, и продержали его часа два, пока не удалось установить его личность.
В Киеве я старался напасть на след Гершуни агентурой. Мало-помалу у меня начались освещения эсеровской среды. Удалось установить, куда поступают письма, получавшиеся из-за границы по делам боевой организации и присылавшиеся в Киев на адрес учительницы английского языка Алисы Лойд. Она передавала их одной из своих учениц барышне Рейнбот, а та своей матери, которая состояла в нелегальном Красном Кресте. Будучи женой члена Петербургского окружного суда, имея некоторые связи, эта почтенная пособница революции думала, что она вне всяких подозрений и опасностей. Она и передавала письма одному из комитетчиков. В квартире ее скрывались иногда и нелегальные.
Удалось подойти и к конспиративной квартире местного комитета, в качестве которой служила одна лечебница на Бессарабском базаре, где проживала фельдшерица Роза Рабинович, через которую многое делалось. В той лечебнице, говорили, скрывалась как-то «бабушка» под видом простолюдинки с платочком на голове. Были и еще кое-какие подходы. Указанные агентурой места и лица наблюдались филерами, но слухов о Гершуни не было.
В ночь с пятого на шестое мая 1903 года я узнал, что в комитете идут разговоры о том, что завтра шестого мая будет убит в Уфе губернатор. Я телеграфировал в Уфу и в Департамент, и на другой день получил телеграмму из Уфы, что губернатор убит. Очевидно, телеграмма наша запоздала. Мы насторожились и усилили наблюдение за конспиративной квартирой. Сняв номер в гостинице окнами на лечебницу, через площадь мы вели оттуда наблюдения день и ночь. Агентура была предупреждена быть вообще повнимательнее. Повидался я тогда с одним господином, у которого до моего приезда останавливался иногда Гершуни, но тот господин выказал такой страх перед Гершуни, что за его квартирой я поставил наблюдение, думая, что Гершуни может заявиться туда, и он его укроет и даст ему приют. Это был сотрудник – трус.
Тринадцатого мая утром явился ко мне на квартиру совершенно необычно один из моих сотрудников, по имени Конёк, и сообщил, что в местном комитете получена телеграмма, которая очень всех взволновала. Что, видимо, должен приехать кто-то очень важный. Чувствовалось, что Конёк что-то недоговаривает. Как ни старался я узнать что-либо еще – не выходило, а по глазам видно, что знает больше, но что сказать боится. Гершуни – подумал я. Я перевел разговор на другую тему и попрощался с ним, как бы ни придав услышанному большого значения.
Расставшись с Коньком, я послал первую в тот день телеграмму директору о полученных сведениях, прибавив, что по моему предположению они касаются Гершуни. Очень уж взволновались в лечебнице.
Забрав затем интересные эсеровские адреса, я поехал к начальнику почтово-телеграфного округа, прося установить, не получалось ли на кого-либо из них депеши вчера или сегодня. Вскоре он мне сказал, что была депеша на имя Рабинович по адресу лечебницы. Я попросил копию депеши, но она была принята по аппарату Юза, а в таких случаях лента наклеивается на бланк, и в бюро следа не остается. Волнуясь, я стал просить добыть копию, и симпатичный старик обещал затребовать служебное повторение.
Распрощавшись с ним, я поехал домой, приказал снять наблюдение с эсдеков и собрать всех освободившихся людей в отделение. В канцелярии – скрытое волнение. Моя нервность передается служащим.
Часа через два томительного ожидания послышался звонок по телефону от начальника округа: просят приехать. Спешу. Начальник округа подал мне синий бланк. Едва скрывая волнение, читаю: «Папа приедет завтра. Хочет повидать Федора. Дарнициенко».
Перечитываю депешу несколько раз, не веря своим глазам. Всё ясно. Я поблагодарил горячо начальника
