Ноги вернулись, она соскочила — как курица с насеста.
Кровоточа, крича и плача, Зоя бежала без оглядки с места происшествия, столь же ужасного, сколь странного; бежала очень долго, и, превратившись на бегу в Летицию, продолжала безумный тот бег, можно сказать, всю жизнь — до того самого момента, когда решила последовать совету начать о себе книгу, в связи с чем столкнулась с трудностями и препятствиями, которых не могла предвидеть.
— Какая дефлорация……Не понимаешь, — подвела она итог. — У меня тогда вырвали сердце.
Американская родня, о которой я столько был наслышан, казалась мне мифом во спасение; и сейчас, в ресторане, меня не покидало чувство странности, охватившее при виде подсвеченной снизу, из напольного стекла, американской дамы в светлом брючном костюме и туфлях на высоких каблуках. Я сразу подумал — не из коллекции ли старшей сестры? Высоких каблуков Летиция панически боялась, но не могла отказать себе в приобретениях на случай.
Слово «дама», здесь употребляемое, не должно ввести вас в заблуждение. Никакого пресловутого класса, присущего старшей сестре, не было, да и не предвиделось в этой принарядившейся по случаю Европы американской женщине из глубинки. Но ожидалось сходство, которого не оказалось: разве что знакомые (но карие) глаза навыкате, что в ее случае было просто лупоглазостью, преувеличенной очками причудливо-серповидной формы по вернувшейся моде середины 50-х — с белесой оправой, усыпанной супермаркетовыми диамантами. В целом я нашел, что младшая сестра выглядит значительно старше старшей. Но, конечно, при этом Оделия была живой. Мы с Констанс выразили соболезнование, одновременно по-французски и по-английски, но Оделия, во-первых, заговорила по-русски, пусть и с сильным американским акцентом, а во-вторых, отказалась начинать свой первый европейский вечер с похоронных нот.
— Давайте где-нибудь присядем? Я бы вас пригласила туда, наверх, но там сейчас такой беспорядок…
— Вы в Мюнхене впервые?
— Ха! У меня такое впечатление, что я впервые в Европе. Я ведь здесь не была ни разу с тех пор, как мы с Фрэнком улетели из Парижа. А это было, дай Бог памяти, еще при Генерале!
Оделия предложила мне взять на себя инициативу, и я, переглянувшись с Констанс, решил не покидать «Арабеллу», где как раз на нашем уровне есть ресторан, который, по меньшей мере, не шокирует человека, родившегося и до восемнадцати лет прожившего все же во Франции.
— Die… die… Что это значит? Я же должна буду мужу написать?
— Die Ente von Lehel. «Лехельская утка».
— А Лехель? — уточнила она, несколько разочарованная не-романтичностью названия.
— Квартал тут ближе к центру Мюнхена, где, видимо, они водились. Хотите утку?
— Ой, я даже не знаю! Никакого аппетита!
Но последовало и confit, и consome — в меню Оделия прекрасно разбиралась, и хотя для начала попросила кока-колу со льдом, перешла затем на сент-эмильон, в котором и осталась даже после того, как нам открыли вторую бутылку.
Корпорация, естественно, оплатила roundtrip, и Оделия прилетела мгновенно — насколько можно было осилить семнадцатичасовой трансатлантический маршрут Глубинка-Чикаго-Нью-Йорк-Лондон-Мюнхен. Бросая взгляды на необычных соседей-едоков [(из Саудовской Аравии: один мужской столик, три гаремно-женских)] Оделия рассказывала перипетии путешествия почти в пять тысяч миль, которому предшествовало то, о чем мы уже узнали: внезапное известие от господина с таким смешным акцентом, стремительный семейный совет с Фрэнки, он у меня все еще работает, а вечером с детьми, племянниками Летиции, и, хотя видели они свою belle tante, красавицу-тетушку только на фотографиях, но все решили единогласно: надо лететь! Буквально вытолкнули в Европу, обещав присмотреть за отцом, чтобы в ее отсутствие Фрэнки не увлекся фаст-фудом — ну и далее про холестерин, который Оделия называла, разумеется, «холестеролом»…
Констанс взяла на себя застольный разговор, а я пил, стараясь при этом не курить, и чем больше пил, тем глубже впадал в угрюмость, и не от дефицита никотина.
Я пытался представить, как они существовали в Париже а trois. Эта семья без мамы. Но на что я мог тут опереться? Только на фотографии. А на французских снимках 50-х — глянцевых и с фигурным обрезом — Летиция, то есть, еще Зоя, три дня назад покончившая с собой, была неизменно хорошо одетой (о, этот парижский шик!), всегда улыбалась, и отнюдь не криво, а так, что рассеивала даже тень сомнения в том, что недостаточно счастлива. Ничего не читалось. Как такое возможно? Когда девочку сберегли во время оккупации только ради того, чтобы она заменила свою мать, а диакону жену. И эта, младшая, Оделия. Не подозревающая, что мне известна фамильная их тайна под названием «инцест». Выполняя обязанности своей матери, старшая, должно быть, думала, что тем самым защищает младшую. Все знающую, все понимающую, подрастающую во все более тревожном предвидении, что ей тоже придется заменять — но уже старшую сестру. Случилось это или нет? Покрыто мраком забвения. Во всяком случае, как только Оделии стукнуло пятнадцать, она выскочила за авиамеханика с американской военно-воздушной базы. Видимо, младшей тоже было, от чего бежать, и лучше всего — как можно дальше, sauve qui peut[4], хотя сама Оделия сейчас проводит мысль, что просто, как заповедано, последовала без оглядки за супругом задолго до того, когда де Голль в порядке своей стратегемы «Оборона по всем азимутам» прекратил военное присутствие Америки на территории «Гексагона».
Тем самым — что? Бросала старшую на полный произвол Степана. Не сознавать не могла. С одной стороны, нет в мире виноватых, с другой — куда же деться от такой вины? И облегчение, которое сейчас испытывает Оделия, есть чувство если не ложное, то всецело поверхностное. Ничто не кончается с исчезновением того, кого мы предали. Пусть даже имея на стороне самозащиты сам закон самосохранения, толкнувший к бегству в Америку.
Перед десертом пожилая младшая сестра поднялась в квартиру старшей, чтобы вернуться с бледно-желтой папкой тонкого картона, из которой стала выкладывать на скатерть фото спасенной за океаном жизни. От парного снимка, на котором она почти девочкой — от счастья глаза выскакивают! — прильнула к авиамеханику с лычками US и в пилотке набекрень — щека к щеке, ухо к уху, до той серии, где тоже она, но в которой совсем не узнать парижанку, зримо ставит на ноги своих новосветских детей, на нее непохожих, высоченных, тонкошеих, лопоухих — в черных мантиях и головных уборах выпускников хайскул. Долг исполнен. Вот, что хотела она сказать этой визуальной демонстрацией. Не для себя же, любимой, выживала?
