Удивление мое относилось, конечно, не к самим похвалам, а к тому, что их автор — довольно видный советский писатель, несколько лет тому назад переставший быть «советским», но естественно своей «советскости» еще не утративший, поражался тому, что он — русский писатель, знакомый с творчеством всяких Кочетовых и Софроновых, ничего не знал о другом русском писателе — Алданове, подчеркивая при этом «чудовищность» этого факта. Слово он выбрал для данного случая, действительно, как нельзя более подходящее.
Но дальше автор этих вкрапленных в большую статью замечаний продолжал: «Самоубийство» прочел, не отрываясь. Книга о русской интеллигенции начала века. Есть и Ленин и Крупская. Описаны без всякой злобы, с ясным и чутким пониманием того, что Ленин нес в себе. Написана книга прекрасно интеллигентным, умным человеком».
Автор заметки очевидно был поражен отсутствием в книге ненужных «словечек», якобы придающих нервность повествованию, и всякого рода диалектизмов, а если они с определенной целью и попадаются, то непременно вставлены в кавычки. Но все-таки «Самоубийство» было прочтено им наспех, и автор хвалебных строк до конца не вник в содержание романа. «Интеллигенция», как таковая, не играет в нем большой роли, а если и появляются ее представители, то они всегда на втором плане, почти эпизодичны.
Если только внимательно и непредвзято прочесть книгу, то легко обнаружить, что вся она о круговороте истории или, лучше сказать, о трагедии истории или еще…
Но здесь мне могут сделать упрек в чрезмерно личном подходе, потому что я хочу вспомнить последний вечер, который я провел с Алдановым за две-три недели до его смерти, и постараться восстановить то, что он тогда говорил о своем романе. Я только задним числом понял, что в этой книге он как бы подводил итоги своим взглядам на превратности истории, на превратности человеческой судьбы, нехотя вступал в некий спор с Толстым о роли личности в истории. Свою прирожденную скептичность он подменял, казалось бы, ему мало свойственной трагической маской. Но, может быть, именно эта маска, которую он не хотел показывать «посторонним», и была его подлинным лицом.
В тот вечер было заметно, что за судьбу своей книги, которая еще печаталась фельетонами в нью-йоркской русской газете, он волнуется, вероятно, предчувствуя, что в отпечатанном виде ему едва ли будет дано ее перелистать. В тот вечер, может быть, ему, как всякому автору, хотелось — пус кай в последний раз — услышать, что о его романе скажут или напишут умные соотечественники, даже если тех, с мнением которых он с читался, оставалось считанное число.
К крылатым пушкинским словам о том, что «мы ленивы и нелюбопытны» можно было бы добавить, что мы к тому же забывчивы. Как часто предаем мы незаслуженному забвению тех, кто покинул этот мир до нас. Так, горько подумать, что мы здесь не удосужились помянуть о том, что недавно исполнилось сто лет со дня рождения человека, сыгравшего значительную роль в русской культурной жизни той далекой эпохи, которую теперь с щемящим чувством именуют «серебряным веком». Я имею в виду Сергея Константиновича Маковского, которого, невзирая на разницу лет, мне хотелось бы назвать старшим моим приятелем.
Маковский был художественным критиком, поэтом, редактором, знатоком искусства во всех его проявлениях и, помимо того, человеком, любившим пожить и умевшим делать это с присущим ему «аппетитом» и вкусом. Еще в патриархальные дореволюционные времена он оказался «отравленным» модернизмом, до поры до времени даже «ницшеанством», и стремился ознакомлять своих читателей со всем новым, что просачивалось из-за границы и не успело еще быть освоено на родной почве. А затем, вынужденный к тому, чтобы переселиться на Запад, он — парадоксальным образом — стал в каком-то роде «славянофилом» (конечно, не в Константин-аксаковском смысле), стараясь приоткрыть все то ценное, что рождалось в оставленном им отечестве, дым которого далеко не всегда бывал ему приятен.
Как Маковский в свое время вспоминал, впервые он попал в Париж в день торжественного погребения Виктора Гюго и теперь даже жутко подумать, когда это могло происходить. В молодости он часто ездил за границу, знал Европу, «как свой карман», а затем провел в ней более половины своей долгой жизни (умер он 85-ти лет). Был он не только внутренне, но и внешне, с той долей кокетства, которая была ему свойственна, холеным «европейцем».
А между тем, он был бы гораздо более на своем месте на берегах Невы, за редакторским столом своего детища, журнала «Аполлон», воспитавшем эстетические вкусы целого поколения. Может быть, этим его свойством и объясняется, что он сохранил до конца дней свою «петербуржскость», в манерах, в выговоре, в обращении с посторонними, в отношении к жизни. Собственно, он оказался одним из «последних могикан» этой ископаемой породы.
Его почему-то недостаточно ценили по достоинству, не прочь были над ним исподтишка подсмеиваться, не всегда принимали всерьез, может быть, потому, что даже в его высокой и худощавой фигуре было что-то Дон-Кихотское. Между тем это был человек не только с огромным культурным багажом и необъятным грузом воспоминаний, но и с тонким вкусом и большим личным обаянием. Он нередко увлекался, чего-то недооценивал, что-то переоценивал, но отчасти в этом и заключалось его своебразие. Когда-то в книге «Портреты современников» он называл Александра Бенуа «ретроспективным мечтателем». С неменьшим основанием такая кличка относима к нему самому. «Ретроспективным мечтателем» он оставался до своего последнего дня.
Заслуга или удача Маковского заключалась в том, что в свой «Аполлон», основывая его в годы угасания символизма, ему удалось привлечь к качестве ближайших сотрудников, а отчасти и менторов, таких людей, как Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов, Кузмин — проповедывавший «прекрасную ясность», Гумилев с его тонким поэтическим вкусом. А, кроме того, благодаря его «Страницам художественной критики» стали известны и даже популярны имена многих художников, едва начинавших свое восхождение (стоило бы здесь упомянуть хотя бы имя Шагала).
Ведь именно на страницах «Аполлона» появились первые стихи Ахматовой и Мандельштама, а рядом с ними впервые увидел свет знаменитый цикл «Итальянских стихох» Блока, по поводу которых у поэта с редактором возникла любопытная «перепалка». Маковский часто бывал чрезмерным пуристом и указывал Блоку на кое-какие грамматические погрешности в его стихах. Блок, однако, на исправления не соглашался, и Маковскому, будь сказано к его чести, пришлось сдаться.
