На следующий день Ваганов заступил в караул...
А еще через два дня он стоял перед строем роты; строй шевелился, переступая с ноги на ногу, молчал и смотрел на Ваганова. Маленькое солнце бешено крутилось в сером и пустом небе, разбрасывая каленые лучи. Ваганов стоял опустив голову и смотрел на свою тень, которая шевелилась у ног. Плечи нагрелись, по спине давно уже стекал пот, а командир роты все ходил и ходил перед строем, будто не замечая его, и молчал.
Вот остановился. Прижал руки и крикнул:
— Рота-а-а, смирно!
И — медленно, будто перечисляя проступки: —За сон на посту... матросу Ваганову... объявляю... десять суток простого ареста!
Посмотрел на роту, хотел что-то еще сказать, но, выдохшись, махнул рукой.
— Вольно, разойдись.
Строй расползся, на солнце никого не осталось. Над курилкой, укрытой деревьями, поднялся синий дым. Ваганов направился было к камню, на котором сидел накануне, но круто повернул и сел в курилке на край скамьи. Достал папиросу и, хоть и были у него спички, попросил прикурить у соседа. Курил, ни на кого не глядя, часто затягиваясь. С появлением Ваганова все на минуту замолчали, потом разговор возобновился.
— Ну что, салага,— повернулся к нему Макоев, дослуживающий последние месяцы,— отхватил губы? — Макоев попал на батарею с корабля и всех без исключения называл салагами. — Что хоть снилось-то— рассказал бы?
У Макоева было две любимых песни — что все здесь салаги, и про то, как была у него одна знакомая: ну, братцы, баба...— не в силах передать впечатления, Макоев только причмокивал.
Ваганов поднял голову... Что-то хотелось ему ответить Макоеву, чем-то отбрить, чем-то защититься... но ничего не получалось.
— Снилось...— хрипло ответил он — это было первое слово за полчаса.
— Салага,— подвел итог Макоев.— Салага он и есть салага,— и покачал даже головой.— Будь ты вот хоть на столько моряк,— Макоев показал кончик желтого от табака пальца,— ты б на штык сел, а не заснул.
— Ну, повело Макоева,— бросил кто-то.— Мы что здесь, не служим, что ли?
— Вы? Вы, братишки... груши околачиваете. У вас тут санаторий, а не служба! Вы в девять баллов в море ходили? А в норд-ост на грот-мачте вахту несли?
Разговор уходил от Ваганова на привычную трепотню Макоева о несравнимом преимуществе моряка перед береговым матросом, о каких-то таких особых качествах его, о каких и мечтать не мог батареец.
— ...у нас один моряк из увольнения опаздывал,— перешел к доказательствам Макоев,— так он что сделал. Разделся, нашел доску, принайтовил к ней шмотки и поплыл. Через всю бухту. Катер-то ушел уже... Подплывает к борту, а часовой у гюйса:— Стой, кто идет? Тот ему снизу орет:—«Салага, я тебе не Христос, чтобы на воде стоять! Кидай конец!..» Поняли, как моряки поступают?.. Так что тебе снилось, эй, Ваганов? Сознался бы, рассказал бы...
Нет, не прошло мимо. Ваганов встал, пошел от курилки. Сзади грохнул хохот — это Макоев что-то добавил.
Плохо, Стас... Ой как плохо!
Скрыться бы куда! Забраться в угол или закутаться в одеяло и укрыться с головой, как в детстве. Зажмуриться до радуги в глазах.
Хоть бы на губу быстрее отправили! После обеда Ваганов ушел на берег.
— Заберите у него карабин и отправьте в роту,— сказал тогда, ночью, командир батареи начкару Коле Мазуру. Они оба стояли и смотрели на Ваганова, который проснулся, наверное, от их взглядов. Он лежал на нарах в убежище под пушкой, куда забрался — знал, что заберется! — сразу же, как только заступил на смену.
Больше Горб ничего не сказал. Начкар подошел, молча забрал карабин, стоящий у нар. Ваганов только успел сесть.
— Идите в роту,— сказал он и пошел вслед за командиром батареи.
Они ушли, Ваганов медленно поднялся наверх. Там уже стоял Кравченко, поднятый из-за него раньше времени.
— Заснул, что ли? — сердито спросил он.—Ну, будет тебе!
Ваганов поплелся в роту. Все, что было до этого, стерто, уничтожено огромным чувством вины. Бушлат казался тяжелым и неуклюжим от этой вины, бескозырка была нахлобучена нелепо и давила и сжимала голову; Ваганов сворачивал с тропинки, как пьяный брел по траве, ломился через кусты, снова выходил на тропинку, останавливался, садился на траву...
Перед глазами были командир батареи и начкар, стоящие у входа в убежище и молча смотрящие на него. Слов же не было. Своих слов не было ни одного. Только комбатовы:—«Заберите у него карабин и отправьте в роту». И Кравченко:— «Заснул, что ли? Ну будет тебе!»
— Отправьте в роту.
— Заснул, что ли?
Да хрен с ней, с прической, хоть до конца службы лысым буду ходить, лишь бы не было того, что будет завтра!
— За сон на посту...
Скорей бы па губу, скорей бы!..
На гауптвахту Ваганова, однако, не отправили— там в эти дни —курорт! —не было свободных мест.
Дни на батарее идут одинаковые. Подъем, туалет, построение, завтрак; подъем, туалет, построение, завтрак... Занятия: все то же изучение все той же матчасти, все то же повторение инструкции: «В случае, если нарушена связь с центральным постом, я, горизонтальный наводчик, обязан проверить оптическое приспособление»...
— Роте строиться на обед!
— Роте строиться на ужин!
— На вечернюю поверку становись!
— Алтухов! — Есть!
— Басов! — Есть!
— Вабишев! — Есть!..
— Отбо-о-ой!
Всю ночь горит у ревуна боевой тревоги синяя лампочка. Рядом с ревуном еще и звонок. По тревоге они включаются вместе. Сон расшибается соединенным этим звуком, как стекло; просыпаешься настолько ясным, что сразу находишь и пуговицы, и дырки для шнурков.
Когда он кончил реветь, все были уже одеты. Комбат (и откуда он взялся?) скомандовал:
— На берегу часовым замечен нарушитель. Разобран, оружие и за мной!
Никакого строя — это была атака. Не помнили, как взлетели к пушкам, к обрыву. Внизу волны шлепались о камни. Там, у воды, за каким-то камнем прячется чужой. Замер или пробирается сейчас, шурша галькой и оглядываясь.
Включили прожектор. Его луч, белый и твердый, скакал по откосам, и темнота за ним казалась непроницаемой. Что-то сверкнуло внизу, и сразу же простучал автомат. Стреляли батарейцы.
Ваганов вдруг сунул карабин Мазуру, с которым рядом бежал.
— Держи,— сказал он,— помешает. И прыгнул вниз.
— Прекратить стрельбу! — заорал Мазур.— Ваганов внизу!
— Прекра-а-а...— послышался голос комбата — в ответ простучал еще один автомат.
Ваганов съезжал в темноту на ягодицах, на спине, хватаясь за сухую траву руками. Потом полетел вниз, но знал, что сейчас врежется в сухую осыпь и съедет по ней. Мягко коснулся осыпи, покатился, зацепился за что-то ногой, его развернуло, он выставил вперед руки, тормозя изо всех сил ногами по песку. Руки ударились в сухой комок глины, но не очень сильно, он остановился. Все. Можно вставать.
