В 1700 году София Шарлотта с матерью поехала в Нидерланды. Они посетили Гаагу, где лично познакомились с Бейлем и целыми часами беседовали с ним. По возвращении королевы, как раз в то время, когда она жила в обществе Лейбница в Лютценбурге, было напечатано новое, значительно дополненное издание «Философского словаря» Бейля. Королева прочла это замечательное произведение вместе с Лейбницем. Они вместе обсуждали вопросы, возбужденные Бейлем. Не следует думать, что София Шарлотта была только ученицей, благоговевшей перед каждым словом учителя. Подобно своей матери, она отличалась умом чрезвычайно здравым, ясным и нередко сразу схватывавшим то, что ставило в тупик философов. Ее здравый смысл часто отыскивал дорогу там, где, по выражению Лейбница, «кончалась латынь философов». Еще мать королевы, узнав от Лейбница основания его «монадологии», не без остроумия заметила: «Одного не могу понять, каким образом единица может включать в себя то, чего не включает совокупность единиц? Я всегда думала, что четыре талера больше, чем один талер». София Шарлотта также не уверовала слепо в монадологию. Математические доводы в философии казались ей неясными. Она сознавалась, что не знает математики, и, быть может, поэтому ей не все ясно. Поверхностных и так называемых «популярных» объяснений она не выносила по добросовестности натуры и пытливости ума. В одном письме к своей верной Пёлльниц она пишет: «Вот письмо Лейбница. Я люблю этого человека, но я готова на него сердиться за то, что он не доверяет моим способностям и так поверхностно объясняет мне предметы, которые серьезно интересуют меня». В своем письме Лейбниц объяснял ей между прочим теорию бесконечно малых, но ограничился самыми общими фразами. Королева шутит по этому поводу, говоря, что она более кого бы то ни было, знакома с бесконечно малыми, – достаточно посмотреть на некоторых льстивых и невежественных придворных. В другом письме Лейбниц развивал свою теорию страстей и аффектов, стараясь доказать, что страсти – не что иное, как смутные представления. Королева пишет своей Пёлльниц: «Великий Лейбниц! Ты говоришь прекрасные истины! Ты нравишься, убеждаешь, но не исправляешь».
Основание академии наук в Берлине окончательно сблизило Лейбница с королевой. Муж Софии Шарлотты мало интересовался философией Лейбница, но проект основания академии наук показался ему интересным. 18 марта 1700 года Фридрих III (в то время еще курфюрст) подписал декрет об основании академии и обсерватории. Два дня спустя Лейбниц был приглашен в Берлин, куда несколько раньше его приехала гостившая в Ганновере София Шарлотта. Кроме вопроса об академии, в Берлине были заняты свадебными торжествами: дочь курфюрста от первого брака выходила замуж. Для Фридриха III это было поводом к устройству необычайно пышных торжеств, длившихся четыре недели.
Из Парижа и Милана были нарочно выписаны певцы и танцоры; маскарады сменялись балами, балы – оперетками. София Шарлотта не вынесла такого продолжительного веселья и на время оставила Берлин. Лейбниц не мог уехать и писал ей:
«Был на оперетке: очень веселые арии. Даже такому профану в музыке, как я, это может нравиться. Вчера лишь в три часа ночи приехал в Лютценбург: веду образ жизни, который курфюрстина (мать Софии Шарлотты) называет распущенным. Я совершенно сбит с толку и вне своей стихии».
11 июля того же года, в день рождения Фридриха, была торжественно открыта Берлинская академия наук и Лейбниц назначен первым ее президентом. Не обошлось без новых празднеств и маскарадов. На этот раз маскарад был совсем особенный. Маркграф Христиан Людвиг изображал торговца и открыл лавочку, в которой продавал колбасу и копченый язык, маркграф Альберт танцевал на канате, граф Солмс прыгал через веревочку, один из принцев изображал фокусника. Это была настоящая балаганная пародия на версальских маркизов и пастушек. На этот раз и София Шарлотта веселилась от души, изображая докторшу, и самого Лейбница хотели нарядить астрологом, но он уперся и был очень рад, когда эту роль принял на себя граф Виттгенштейн. Лейбниц описал все это празднество немного юмористически, но с восторженными отзывами о Софии Шарлотте, и ей так понравилось это письмо, что она послала копии матери в Ганновер и герцогине Орлеанской в Версаль.
Лейбниц написал по случаю открытия академии два мемуара, в которых выставил национальное значение этого учреждения для всего немецкого мира. Не мешает заметить, что к этому времени Лейбниц значительно повернул в сторону национальных течений, стал резко восставать против «прошлогодних французских платьев» и вообще всякого рабского подражания Франции. Любопытно, что в последние годы XVII века Лейбниц все чаще пишет по-немецки, слог его постепенно освобождается от варварских латинских и французских примесей, приобретая вместе с этим мужественность и силу. Хотя свои главные сочинения он продолжает писать по-французски и по-латыни, но и одних немецких сочинений Лейбница, написанных в XVIII веке, было бы достаточно для того, чтобы составить славу крупного писателя, особенно если принять во внимание, что многие письма Лейбница стоят ученых трактатов, а из этих писем немало есть и немецких.
В своей второй записке об академии Лейбниц говорит, что новое учреждение должно быть пропитано немецким духом. Он не желает, чтобы Берлинская академия была копией Парижской. Своеобразной чертой немецкой академии должно быть, по мнению Лейбница, гармоничное сочетание теории с практикой. Наука должна быть не оторванной от жизни, но примененной к нуждам гражданского общества. Лейбниц порицает науку, основанную на простом любопытстве и жажде к знанию ради знания. Не следует, говорит он, производить бесплодные опыты, не находящие себе применений, что мы часто видим в Париже, в Лондоне и во Флоренции. В академии теория должна идти рука об руку с практикой, надо заботиться не только об искусствах и науках, но и о сельском хозяйстве, ремесле, словом – об улучшении всякого рода средств к прокормлению. У самого Лейбница дело, было соединено со словом, теория с практикой. Едва вступив на пост президента Берлинской академии, он взялся за такой чисто практический вопрос, как разведение шелковичных деревьев. Лейбниц был убежден в возможности устройства в Пруссии шелковичных плантаций и предпринял ряд опытов, впоследствии забытых и возобновленных лишь Фридрихом Великим. Чрезвычайно занимали Лейбница также вопросы практической медицины. Он был невысокого мнения о тогдашних немецких врачах (в Пруссии были почти одни военные врачи и хирурги), но следил за каждым медицинским открытием. Так, Лейбниц один из первых занялся вопросом о целебных свойствах привезенной из Америки ипекакуаны. Он энергично оспаривал известного Сталя, проповедовавшего утрированный «психический принцип» и относившийся с презрением к анатомии. Лейбниц, наоборот, считал анатомию основанием медицины. В эпоху, когда военное искусство считалось благороднейшим из всех, Лейбниц заявил, что медицинская наука выше военной, и говорил, что если бы врачи были в таком же почете, как великие полководцы, то, конечно, медицина стояла бы высоко.
