Наконец появился Луначарский, извинился за то, что заставил ждать, и пригласил в машину, которая вскоре направилась в Кремль.
– Федор Иванович! Я еще раз поздравляю вас с блистательным юбилеем. Жаль, что дела не позволили мне присутствовать. Все говорят, что вы были в ударе и покорили всех своих почитателей. Как вы поживаете? Как дети? – торопливо заговорил Луначарский, как только Шаляпин и Эскузович уселись в машину.
– Спасибо, Анатолий Васильевич! Много работаю, гораздо больше, чем до революции… Недавно я подсчитал, что с сентября по 31 декабря 1918-го я спел только в одном Мариинском театре тридцать восемь спектаклей, а у Теляковского я пел в сезон на двух сценах от тридцати до сорока спектаклей в год… А в 1919 году я спел в операх и концертах сорок восемь – пятьдесят раз, а ведь прошло всего полгода… Устал, Анатолий Васильевич, вот, пожалуй, главное, что я чувствую, устал настолько, что начали сниться мне странные и несбыточные сны…
– Интересно, Федор Иванович, послушать, о чем вы мечтаете и что может быть для вас несбыточного…
– Да снится всякая ерунда, как обычно, но вот уже несколько дней мне снится все один и тот же сон: Питер обнесен какой-то нелепой колючей проволокой, вроде изгороди причудливой, жена на той стороне, и я кричу ей: «Как же пробраться к тебе? Не видишь?» А она протягивает мне красный шелковый зонтик и говорит: «Держись, я тебя перетяну на эту сторону». Я лезу, на меня со всех сторон бегут люди с оружием и в разной форме, я, не зная, что делать, в ужасе смотрю на себя, а я почему-то босой, хотя и в шубе… И ясно, что просыпаюсь в холодном поту и долго не могу заснуть, все думаю… Еще часто снится мне милый Гинсбург и неказистый театр «Казино», где много раз я имел успех в различных операх; а то мне снится, что я еду прекрасным сосновым лесом на русской тройке, с колокольчиком под дугой, сам правлю… И такое у меня радостное настроение: я в Швейцарии, в возке весело хохочут мои дети и жена… Но вдруг тройка останавливается, подходит ко мне человек с лицом комиссара Куклина и говорит: «Мне сказали, что с вами церемониться не надо и принять самые суровые меры, потому что вы, актеришки, ничего не можете сделать для пролетариата, бесполезные вы люди, таких людей надо пускать в расход, но, уж так и быть, проявлю пролетарский гуманизм: вот тебе велосипед, а тройку я забираю именем революции». И что вы думаете, я покорно беру велосипед, радуюсь, что мчусь по Швейцарии, но потом снова похолодел: ведь в возке остались дети и жена, и я снова в ужасе просыпаюсь… Беспокойные сны, Анатолий Васильевич, даже и во сне нет покоя… – И посмотрел на народного комиссара, который ничего не ответил и всю дорогу до Кремля молчал. А когда въехали в Кремль и стали проходить со своими пропусками через солдатские посты, Луначарский неожиданно сказал:
– А у вас есть контракты на гастроли, Федор Иванович? Может, мы вас отпустим на заграничные выступления? И подработаете, и отдохнете душой, и пролетарская революция получит свою долю от ваших гонораров? Как вы на это смотрите?
– Положительно, Анатолий Васильевич, почти пять лет я никуда не выезжаю. Питер да Москва, ну там Кронштадт и Севастополь…
– Я внесу предложение, мы его обсудим на Политбюро. Поговорю и с Владимиром Ильичом…
– Вряд ли что получится. Уж очень все главные комиссары настроены против творческой интеллигенции.
Луначарский протестующе замахал руками.
– Не могу сказать за всех, вы, Анатолий Васильевич, много делаете для нас, грешных. Но вот читаю в конце марта, кажется, «Ответ на открытое письмо специалиста»… Профессор Воронежского сельскохозяйственного института Дукельский, если память мне не изменяет, в открытом письме Ленину прямо пишет о том, что его возмущает попытка большевистского правительства натравить бессознательных новоявленных коммунистов на бывших городовых, мелких чиновников, лавочников, трудно описать весь ужас пережитых ими унижений и страданий. Постоянные вздорные доносы и обвинения, безрезультатные обыски, угрозы расстрела, реквизиции и конфискации, вторжение в самые интимные стороны личной жизни – вот обстановка, в которой пришлось работать до самого последнего момента многим специалистам высшей школы, а я со своей стороны подтверждаю, Анатолий Васильевич, что в такой обстановке живут и трудятся и оперные певцы, и драматические актеры, и писатели, и художники. Единственное, пожалуй, что я не слышал от ваших комиссаров, чтобы какой-нибудь комиссар поучал меня, чтоб я спал с женой в одной кровати, а другую сдал в его отряд, как это было в Воронеже, у Дукельского… Специалист не машина, говорит Дукельский, его нельзя просто завести и пустить в ход. Без вдохновения, без внутреннего огня, без потребности творчества ни один специалист не даст ничего, как бы дорого его ни оплачивали… Все даст доброволец, работающий и творящий среди уважающих его сотрудников, а не поднадзорный, охраняемый комиссаром из коммунистов урожая 1919 года… Злое письмо, откровенное, Ленин в своем ответе полностью процитировал его… А я почти полностью согласен с профессором, а не с Лениным…
– Профессор Дукельский, конечно, не прав вот в каком отношении: Ленин подчеркивает, что мы даем более высокую оплату сотням тысяч, если не миллионам тех, кто всегда получал лучшее жалованье. И наше правительство таким образом не покупает, как пишет Дукельский, усматривая в этом обиду и оскорбление его высоким чувствам. Тут вам необходимо понять, Федор Иванович, что против всех богачей озлоблены рабочие и крестьяне, которые надеются в ходе революции добиться равенства со всеми людьми, а партия большевиков снова выделяет тех же самых, которых выделяло и царское правительство. Помните: Ленин пишет, что если б мы, большевики, натравливали на интеллигенцию, то нас бы надо повесить, мы просто хотим предоставить интеллигенции лучшие условия работы, а потому ввели охранные грамоты для того, чтобы к вам, творческой и технической интеллигенции, не вселяли бесквартирных, чтобы Коровин спокойно работал в своей мастерской, чтобы дать Шаляпину лишний пуд муки, кусок сала, потому что мы знаем, что у него большая семья… Да и про кровати, Федор Иванович, у Владимира Ильича сказано, что если не было грубости, оскорблений, желания поиздеваться (а если это было, то за это надо карать), если этого не было, то начальник был прав: солдаты измучены, месяцами не видали кроватей, они защищают социалистическую республику при неслыханных трудностях, при нечеловеческих условиях, и они вправе забрать себе кровать на короткое время отдыха. Прекрасно помню, как Ленин решительно поддержал начальника: «Мы против того, чтобы общие условия жизни интеллигентов понижались сразу до средних – следовательно, мы против понижения их заработка до среднего. Но война подчиняет себе все, и ради отдыха для солдат интеллигенты должны потесниться. Это не унизительное, а справедливое требование»… Вот что писал Ленин, и он был прав…
