Один раз я страшно перепил. В моей жизни было всего два-три таких случая. Я устал (то ли были срочные переводы, то ли много работы с пленными) и пришел, когда пир был в разгаре. Меня заставили догонять. Я ничего не ел, пришел голодный и постеснялся попросить поесть (ведь за счет Мусиных карточек!). Свалился и проспал ночь на кровати Прицкера — потом надо было явиться на Канал рано, чтобы никто не заметил, что я не ночевал.
Самый любопытный случай был здесь с Фимой. Однажды он пришел к Прицкеру на работу. Оттуда они пошли вместе к нему на квартиру. Когда они уже пришли, оказалось, что Давид забыл ключ. Муси не было — она была журналисткой и часто уезжала в командировки в части. Фима, как всегда, полный неожиданных решений, предложил пройти через запертую часть дома и пробраться в квартиру через общий чердак. Так они и сделали. Взломали окно в запертой половине и с фонариками вошли в нее. Там увидели нечто странное: висят на перекладинах и лежат на полках немецкие и финские мундиры во множестве. Они поняли, что влезли куда не надо: это была амуниция для наших диверсантов. Прошли чердаком к Прицкеру и потом кое-как заделали взлом. Как-то это им сошло.
В театре был другой случай с Фимой. Комендантом города был исключительно свирепый полковник Дзриелашвили. Чуть только увидит лейтенантика, который не вовремя или не так козырнул, — иногда потому, что шел с дамой под ручку и правая рука была занята, — сразу наказывал. Офицера на гауптвахту не сажают, только под домашний арест по месту работы, но солдата или сержанта — сразу на «губу». Иногда и лейтенанта он гонял в комендатуру для промывки мозгов.
Как-то раз случилось, что Фиме заказали статейку для местной гражданской газетенки. Это была единственная газета на всю Карелию, неизвестно, кто ее читал, но она была. Фима написал по обыкновению лихо. Дзриелашвили как-то подошел к нему в фойе театра и сказал:
— Вы Эткинд?
— Да.
— Это Вы написали такую-то статью?
— Да.
— Молодец, поздравляю Вас! Фима пришел домой весь сияющий:
— Ну, теперь меня уж не тронут!
Недельки через две мы отправились в театр с ним вместе. Фима был в валенках. По городу не разрешали ходить в зимнем обмундировании, только за пределами города, но он решил — сойдет, благо на дворе стоял сильный мороз. В антракте мы вышли в фойе. Стоим, беседуем. Вдруг видим — Дзриелашвили манит Фиму пальцем. Фима мне говорит:
— Вот видите! Сейчас, как я подойду, я уже буду ему первый друг. Подходит. Дзриелашвили говорит:
— Товарищ лейтенант, как Вы одеты? На кого Вы похожи? Трое суток ареста!
Оказалось — валенки.
Далее полагалось самому доложить по начальству, что комендант полковник Дзриелашвили наложил-де на меня трое суток ареста, — и отсидеть в редакции. Соответственно, из зарплаты — т. е. из аттестата, который шел родным, — вычиталась некоторая сумма. Докладывали не всегда, Дзриелашвили не очень проверял, и Фима, конечно, тоже не доложил.
Забавную историю с комендатурой нам рассказал кто-то в городе. По темному Беломорску слонялась под ручку парочка: он сержант, она младший лейтенант. Пристроиться было совершенно негде: кругом города либо болото, либо морозная пустыня, от сосенки до сосенки не докличешься, а в городе и гражданского населения-то нет — в каждой избе или учреждение, или казарма. Идут они, идут и нарываются на патруль. Козырнуть, держа под руку девушку, невозможно. Патруль задержал сержанта и повел в комендатуру, а девушку как офицера не тронули; но она сама пошла за ними выручать своего парня. Однако дежурный комендант в ответ на ее просьбы, несмотря на звездочку на погонах, приказал посадить под арест и се. А дневальный, который разводил по камерам, запер обоих вместе; эти три дня на «губе» были счастливейшими в их жизни.
Наиболее тесная связь и по работе, и личная была у нас с разведотделом. Не только дружеская. Однажды Б., теперь уже майор, вдруг явился к нам на Канал, со всеми поговорил, поздоровался. Мы были в недоумении. Как-то я не привык к такой любезности со стороны моего прежнего начальника, а теперь начальника Батя и Прицкера. Но через некоторое время у нас появилась молодая дама, очень бестолковая. Оказалось, что это жена Б. Он тоже выписал к себе свою жену, но ее надо было устроить: домохозяек в Бсломорск не только нельзя было выписать, но и жить им там не разрешалось: Муся Рит была журналисткой, корреспондентом журнала «Смена», Катя была сестрой в госпитале по медицинской физкультуре. Так жена Б. попала к нам на Канал. Когда-то она учила немецкий язык, ее посадили корректором, но и с корректурой она без помощи не могла справляться.
Кроме дружбы, наши связи с разведотделом объяснялись тем, что пленных мы получали от них. Сначала их допрашивали в СМЕРШе, затем в разведотделе, и уже оттуда они попадали к нам. Наша работа с ними называлась не допросом, а политопросом.
Сверх того мы получали от разведотдела самые разные сведения, нужные нам для работы. Дело в том, что мы, например, не имели доступа к военным картам. В сводках Информбюро в период отступления не было вовсе сведений о точном состоянии на фронтах; а с переходом к наступлению сведения опаздывали дня на три — о взятии города сообщали лишь тогда, когда уже становилось ясно, что захваченный пункт не отобьют.
Разведотдел сам не имел доступа к оперативным картам, на которых обозначалось расположение наших частей, но у них были большие карты всего советско-германского фронта, где были обозначены все немецкие части и их передвижения (но не наши). По ним-то и мы, время от времени бывая у разведчиков, составляли себе представление о ходе войны. Правда, помимо этого мы слушали немецкие и английские сводки; но во всем, что касалось советского фронта, Би-би-си только повторяло сведения наших сводок, а если в чем-либо оптимистически расходилось с ними, то это всегда были ошибки. Немецкие же сводки давали гораздо меньше, чем карты разведотдела — разве что данные об обстреле Ленинграда.
То, что развсдотдел не имел у себя оперативных карт, было частью нашей общей системы секретности. Считалось, что номеров и названий наших частей никто не знает, и в разговорах их не полагалось упоминать.[308] Было принято обозначать любую часть или соединение как «хозяйство такого-то». Так, вместо «7-е отделение политотдела 14 армии» говорили «хозяйство Райцина», вместо «7-е отделение 19 армии» — «хозяйство Ауслендера» и т. д.
Но только по тому, что мы видели и слышали в развсдотдсле, можно было сообразить, как идет война.
В частности, мы могли наблюдать, как разворачивалась трагедия 2-й ударной армии. Эта армия была сформирована вскоре после битвы под Москвой для прорыва блокады Ленинграда со стороны Волховского фронта. По идее она должна была пройти вдоль линии Московско-Ленинградской железной дороги, немного западнее, и прорваться к Любани и далее ко Мге. Во главе ее стоял лучший из генералов, преуспевших в битве под Москвой. Его дивизия там считалась образцовой настолько, что в нее пускали иностранных корреспондентов. Это был Власов.
