(А впрочем, хотя его официальная репутация как востоковеда была преувеличена, но по крайней мере в старости он был добродушен и благожелателен. Кроме того, у него отличные дети.)
VI
Раз как-то — помнится, осенью — к нам заявились два военных корреспондента центральных газет: поэт Константин Симонов и прозаик Евгений Петров (соавтор Ильфа). Их работа, казалось бы, не связана была с нашей, но они разумно сообразили, что для их корреспонденции иногда могут пригодиться сведения о том, о чем думают и говорят немцы.
Они сидели в нашей комнате — Симонов на месте Лоховица, Петров — на моем; мы уселись на койке. Каковы бы ни были замысел и причина их прихода, они нас ни о чем не спрашивали — говорил Симонов. Он хорошо запомнился мне в майорской форме: по-грузински красивый, смуглый человек. Рассказывал он о том, как лазал по переднему краю Мустатунтури. Как я уже говорил, это было гиблое место — горная гряда, отделявшая наш Рыбачий полуостров от немцев, одни валуны и скалы, ни растительности, ни даже земли; все: снаряды, медикаменты, даже строительный материал надо было возить под покровом зимней полярной ночи по морю и так же надо было вывозить раненых.
Симонов пользовался тогда большой славой — за свои стихи «Жди меня, и я вернусь», которые твердил весь тыл — менее уверенно фронт, — и за свои блестящие корреспонденции с фронтов; слава его равнялась в этом отношении только со славой И.Эренбурга и Н.С.Тихонова — но статьи Эренбурга не были фронтовыми корреспонденциями, а Тихонов брал наше сердце больше всего тем, что его корреспонденции были из Ленинграда и с Ленинградского фронта. А Симонов успевал побывать повсюду, и характер его статей не оставлял сомнения в том, что он всегда старался бывать в самых жарких местах.
Старался — это было очень ощутимо и в его устном рассказе. Подспудно чувствовалось, что он тяготится тем, что он на фронте все же только гастролер, а не боец, чувство, более чем знакомое мне, которому не доводилось быть даже и гастролером; но Симонов делал все возможное, чтобы проводить эти гастроли в наиболее страшных местах.
Читая и слыша о нем впоследствии, я убеждался, что тогда уловил какую-то доминанту его характера. Любимец Сталина (небезоговорочный), участник литературных погромов конца 40-х гг., он все же нашел в себе силы бросить секретариат Союза писателей, впоследствии помочь опубликовать наследие Булгакова — и написал длинный военный роман, задуманный как правда, но получившийся едва ли и полуправдой.
Евгений Петров все время молчал. Очень скоро он погиб в авиационной катастрофе.
Приезд Симонова и Петрова еще более усилил мое ощущение, что я делаю что-то дурацкое, недостойное внутри воюющей армии. Все уже — даже Касаткин, даже Фима Эткинд — побывали между тем на переднем крае.
На Кестеньгском направлении была одна высотка, хорошо известная нам из опросов пленных. Называлась она по-немецки «Коньяк-Назе» — «Коньячный нос»: русское название, как все вообще, что нанесено на оперативной карте, было нам неизвестно. Знаменит он был тем, что выдвигался за линию немецких окопов и к тому же представлял собой небольшую высотку, поэтому, в виде исключения, здесь не немцам были видны наши тылы, а нам — немецкие.
Именно в дивизию, где была расположена эта высотка, был послан лейтенант Эткинд для инспектирования чгашей «седьмой» радиоустановки. Попал он на передний край, однако, не на Коньяк-Назе, а рядом, в километре или двух. В боевом охранении он застал единичных бойцов, которые были при деле и к радиоустановке отношения не имели, а в центре опорного пункта взвода была землянка, в которой сидел один единственный человек с лупой в глазу и чинил часы.
Часы для офицера — жизненно необходимая вещь, и надо, чтобы они шли минута в минуту, так же, как часы вышестоящего командира, — иначе как выполнять боевые приказы? А солдат, которого обнаружил Фима, был единственный часовщик в дивизии. Перед ним лежали и другие часы.
Пока Фима Эткинд разговаривал с часовщиком, на соседний опорный пункт взвода немцы открыли ураганный огонь — как потом выяснилось, они стянули сюда артиллерию РГК со всего фронта и после двух-трехчасового обстрела на Коньяк-Назе не осталось ничего живого, и немцы заняли его лишь под незначительный огонь с соседних опорных пунктов. Фиме, как и мне, в войне неправдоподобно везло.
Летные приключения Юлия Клейнермана на «ночных бомбардировщиках» и инспектирование фронтовых радиоустановок сходили ему тоже с рук, а с аэродромов он привозил много интереснейших рассказов о жизни наших летчиков; в том числе он встречался и с таким замечательным асом как Сафонов. На аэродроме в Мурмашах видел присланные нам англичанами по «ленд-лизу» истребители — «Харрикейны», или, как у нас их называли, «Харитоны». О них у нас шла самая дурная слава:
Никто в нашей части
Не знает матчасти,
Она так сложна и прекрасна,
Летать же на ней опасно,
И всем давно это ясно –
Ай-аи-ай-ай, что за машина!
В ней летных качеств давно уже нет,
Но много жрет бензина!
На таком «Харрикейне» вскоре погиб и Сафонов: он пошел на вынужденную посадку над Баренцевым морем, но не смог выброситься, так как у «Харрикейна» не поднимался плексигласовый колпак над местом летчика.
Много лет спустя, в шестидесятых годах, когда я был представителем СССР в Международной ассоциации историков-экономистов, я спросил одного из ее основателей, выдающегося английского ученого профессора Постана (а он был эмигрант из Бессарабии и по-русски говорил не хуже меня):
— Вы были экономическим советником Черчилля?
— Да.
— Объясните мне, пожалуйста, почему американцы поставляли нам доброкачественные военные поставки, а англичане почти год задерживали транспорт с вещами для советского тыла в Ирландии, а для нашей авиации вместо «Спитфайров» поставляли никуда не годные «Харрикейны», и если бы мы не наладили в 1943 г. выпуск своих истребителей, мы так бы и не получили господства в воздухе.
Постан ответил мне:
— В этом виноват исключительно Сталин. У него англичане всегда были на подозрении, и если мы предлагали ему одну марку оружия, наилучшую, с нашей точки зрения, он всегда требовал другую — и, конечно, худшую.
То и дело приходили вести о погибших товарищах, сверстниках, старших. Я же почему-то сидел в таком краю, который даже не бомбили. Соседнюю Кемь бомбили, Сегежу бомбили, а Беломорск нет. Почему — так и неизвестно. Мое предположение: город находился на стыке финского и немецкого участков фронта. Финны считали, что бомбить должны немцы, а немцы — что бомбить должны финны. Это был узел железной дороги, по которой шли грузы от англичан и американцев из Мурманска, здесь был штаб фронта, казалось бы, сам Бог велел его бомбить, тем более что весь город был деревянный и мог вспыхнуть, как спичечный коробок, и сгореть, как сгорел летом 1942 г. деревянный Мурманск.
