Ландау «раскололся» не сразу. В деле приведен допрос от 3 августа, на котором он вначале отрицает свою вину. Только после того как следователь напомнил ему о существовании листовки, он начал послушно давать показания, которые были нужны. Показания записаны согласно существовавшим стандартам и отмечены печатью казенного стиля. По существу вопроса Ландау ничего нового следователю не сообщил: все, кого он назвал, уже давно были арестованы компетентными органами. Ландау подтверждал факты, известные следствию.
В своей статье Хейфец поясняет действия следователя следующим образом: «Оформление протоколов в форме „добровольных признаний“ обвиняемого позволяет следователю не вставлять в дело, подготовленное для передачи прокурору, так называемые „оперативные данные“, то есть доносы, данные прослушивания и прочее. Следователь уговаривает допрашиваемого подписать документ: „Ничего для органов нового вы не открываете, мы это все знали без вас, зато для вас это послужит смягчающим обстоятельством на суде — вы станете лицом, добровольно содействовавшим раскрытию истины по делу“, — на языке того времени — „разоружившимся“. При этом следователь ведет, конечно, свою игру: он блефует, как в покере, пытаясь выдать за улики то, что на самом деле является лишь предположением. В частности, именно так удалось убедить Ландау в том, что и без его признаний следствию известно о кружке физиков, сомневавшихся в истинности диалектического материализма и резко осуждавших сталинские репрессии, а также весь ход дел в стране. Следователь Ефименко вынудил Ландау назвать и тех, кто теоретически мог бы входить в эту группу, — будущих жертв политических репрессий профессора П. Капицу и академика Н. Семенова. Правда, Ландау немедленно среагировал на промах и тут же заявил, что Капицу, Семенова и других, еще оставшихся на воле, физиков он не посвятил в тайну организованной „преступной группы“. Любопытно, что он не пытался отрицать ни антисоветского характера собственных убеждений, ни негативного отношения к диалектическому материализму, ни личного отталкивания от работ оборонного характера в институте. При чтении личных показаний Ландау не покидает ощущение, что перед нами послание в будущее, рассказ о подлинных взглядах и подлинных попытках борьбы российских ученых того времени».
Это и в самом деле было посланием в будущее: мне довелось услышать от Льва Давидовича, что он не надеялся выйти живым из внутренней тюрьмы. И когда он начал писать свои показания, ему пришла в голову мысль, что, вероятно, он пишет последний раз в жизни, пишет письмо из тюрьмы на волю. Нам, потомкам. Он пишет, что считает диалектический материализм, внедряемый партией в науку, вредным схоластическим учением, что партийная организация Украинского физико-технического института, УФТИ, вела борьбу с Ландау и его сторонниками.
«…Уже по поводу арестов в связи с убийством т. Кирова мы высказывали недовольство массовостью арестов, считая, что арестовывают ни в чем не повинных людей. Еще в большей степени нас озлобили аресты большого количества специалистов, начиная со второй половины 1936 года. Резко отрицательно мы отнеслись к закону о запрещении абортов, считая что он принят против воли большинства страны. Таким образом, к началу 1937 года мы пришли к выводу, что партия переродилась, что Советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы…»
И так далее, со всей откровенностью… Так как Дау узнал от следователя, что о листовке все равно все известно, ниже он очень подробно излагает, что именно происходило у него на квартире 23 апреля 1938 года:
«…Корец поставил передо мной вопрос о желательности перехода к агитации масс в форме выпуска антисоветских листовок. Вначале я отнесся к этой идее отрицательно…
…Однако Корец сумел убедить меня. Причем я поставил ему условие, что я ничем, кроме самого текста листовок, не занимаюсь, что он не знакомит меня ни с какими данными о людях, связанных с распространением этих листовок (о существовании которых он мне сообщил), и вообще ничего больше не рассказывает мне об этой деятельности».
Другими словами, Ландау уже тогда хотел бежать от этой опасной игры со смертью.
По версии Михаила Хейфеца, существовал провокатор. В логике ему не откажешь. Он рассуждает так: на вопрос следователя, кто взялся за техническое исполнение дела — изготовление листовки и ее распространение, Ландау ответил, что этих людей Корец ему не называл из соображений конспирации.
«И тогда следователь оставляет допрашиваемого в покое. Следователь обязан назвать допрашиваемому того человека, у которого они нашли рукопись листовки, и проверить, сказал ли молодой профессор правду, уверяя, что не знал о причастности к делу третьего лица. Такого вопроса задано не было! Это совершенно противоестественно, если только не допустить, что этот „третий“ предложил сочинить и распространить листовку по заданию компетентных органов».
Но следователь именно так себя и вел, как он должен был себя вести, по мнению Хейфеца! Он предъявил допрашиваемому листовку. В протоколе черным по белому записано:
«Предъявляем вам документ — текст антисоветской листовки за подписью „Московский комитет Антифашистской рабочей партии“. Вам знаком этот почерк? Чьей рукой написана листовка?
Ответ: Да, знаком. Это почерк физика М.А. Кореца, которого я хорошо знаю.
Вопрос: Корец показывает, что контрреволюционная листовка написана им, и утверждает, что вы являетесь одним из авторов этого антисоветского документа. Вы и теперь будете отрицать предъявленное вам обвинение?»
Прежде чем привести записанный в протоколе ответ Ландау, надо еще раз напомнить, что тексты допросов записывались в переводе на тот канцелярский язык, который был в употреблении.
«Ответ: Я вижу бессмысленность дальнейшего отрицания своей причастности к составлению предъявленного мне контрреволюционного документа. Пытался я отрицать свою вину, будучи уверенным, что следствию этот документ неизвестен. Предъявленная мне антисоветская листовка действительно была составлена мною и Корецом М.А. — участником контрреволюционной организации, к которой принадлежал и я. Эту листовку мы намеревались размножить и распространить в дни первомайских торжеств в Москве среди демонстрантов».
Как мог Хейфец не заметить столь важного диалога и, более того, еще и упрекать следователя, что он не предъявил допрашиваемому этого документа, понять невозможно. Тем более что дальше происходят невероятные вещи: на том основании, что следователь не предъявил Ландау листовки, Хейфец строит предположение, что был предатель. В статье Хейфеца приведен его разговор с Наташей Корец: «По документам создается впечатление, что дело против вашего отца и Ландау было провокацией НКВД, что идею листовки подбросил провокатор». На что дочь Кореца отвечает: «О листовке знали три человека: Ландау, отец и тот, третий. Единственный экземпляр листовки, тот, что показывал следователь, находился у него. У Павла Когана».
