Король-груша ничего не имеет против создания театра, где будут идти только исторические пьесы, которым он всегда отдает предпочтение перед современными. Наблюдение за их нравственностью возьмет на себя цензура, и если Орлеанская династия не подвергается в них критике, пусть они сколько угодно бичуют гнусности Валуа или Бурбонов. Но только он против того, чтобы театр назывался именем Монпансье, чтобы не дай бог это имя не оказалось связанным с возможным крахом театра. Зато он не против, чтобы держателем привилегии стал Александр, этот славный Дюма, обзаведясь брюшком землевладельца, вскорости владельца замка, он остепенился, не вмешивается больше в политику, проявляет все больше знаков внимания и доброй воли к королевской семье и королевской особе, ничего общего с этими бывшими республиканцами из салона, человек, на которого можно положиться. И в конце 1846 года, когда он находился в путешествии за пределами Франции, Александр получает звание полковника, командира Национальной гвардии в Сен-Жермен-ан-Лэ, назначенного королем, а не избранного, как это полагалось. На самом деле, для командного состава своей «любимой гвардии» король-груша согласился на контролируемые выборы унтер-офицеров и младших офицеров, а старших офицеров назначал сам, выбирая одного кандидата из представленного списка в десять человек[62].
Свою привилегию на создание Исторического театра[63] Александр передает подставному лицу Ипполиту Остейну, который уже руководил несколькими театрами. Затем он создает коммандитное товарищество, капитал для которого предоставляет Монпансье и владелец Пассажа Жуфруа. За шестьсот тысяч франков они покупают два здания на углу бульвара и фобур дю Тампль. Теперь надо найти еще восемьсот, чтобы их снести и на их месте построить по проекту архитекторов де Дрё и Сешана пятиэтажный театр на две тысячи мест с огромной сценой, предвосхищающей сцену Шатле. У Александра уже есть представление о будущем ансамбле: «Вы видели, как снесли отель Фулон, и вскоре увидите, как с помощью ловких ножниц Клагмана возникнет из руин элегантный фасад, воплощающий в камне мою незыблемую идею. Здание опирается на античное искусство, трагедию и комедию, то есть на Эсхила и Аристофана. Оба этих архаичных гения поддерживают Шекспира, Корнеля, Мольера, Расина, Кальдерона, Гете и Шиллера, Офелия и Гамлет, Фауст и Маргарита олицетворяют в середине христианское искусство, как две кариатиды внизу олицетворяют искусство античное. И гений духа человеческого показывает пальцем на небо человеку, божественное лицо которого, лицо Овидия, создано для того, чтобы смотреть в небо.
Этот фасад объясняет все наши литературные проекты, сударыня: наш театр, который из некоторых соображений называется Историческим, более справедливо было бы назвать Театром Европейским, так как не только Франция будет царить там безраздельно, но вся Европа будет вынуждена, как некогда феодальные владетели, приезжавшие поклониться Лувру, приносить сюда свою дань. Кроме великих мастеров, которым имя Корнель, Расин и Мольер и которые погребены в их королевской гробнице на улице Ришелье, к нам будут в гости могущественные гении по имени Шекспир, Кальдерон, Гете, Шиллер! И «Гамлет», «Отелло», «Ричард III», «Врач своей чести», «Фауст», «Гёц фон Берлихинген», «Дон Карлос» и «Пикколломини» помогут нам, сопровождаемые эскортом из современных сочинений, утешиться в вынужденном отсутствии «Сида», «Андромахи» и «Мизантропа». Вот наши скрижали».
В современных авторах Александр должен числить и себя, и его программа просто ошеломляет нравственность Нестора Рокплана: «Дюма полагает, что уже пора заказывать декорации к семи пятиактным пьесам, которые он написал две недели назад, ужиная со своей любовницей… Живость, беззаботность, заблуждения, сноровка, безрассудство, бессвязность речи этого малого, его здоровье и плодовитость совершенно феноменальны».
Однако разумно ли довольствоваться единственным залом в две тысячи мест, если за тобой и впереди тебя стоит столь обширный репертуар? Разумеется, нет. Поэтому в феврале 1848-го Александр берет внаем театр в Сен-Жермен-ан-Лэ. В своих «Мемуарах» он объясняет, каким образом будет приглашать «лучших артистов из Парижа» для исполнения своих комедий или своей переработки «Гамлета» в пользу бедных. Гостиницы полны, наемные экипажи вынуждены отказывать клиентам, «а на железной дороге мне признались однажды, что, с тех пор как я живу в Сен-Жермен, их годовой доход увеличился на двадцать тысяч франков или что-то вроде того». Итак, город «возродился или вроде того; Сен-Жермен ездит по своим лесам на лошадях, Сен-Жермен ходит на спектакли, Сен-Жермен на моей террасе запускает такие фейерверки, что их видно из Парижа». Согласно одной из легенд о Дюма (сам он старательно способствует их хождению), король-груша загрустил по поводу славы Сен-Жермен, в то время как у него в Версале царила тишь; как же «гальванизировать» этот старинный город французских королей? Графу Монталиве решение кажется простым:
«— Но, сир, Дюма в качестве национального гвардейца две недели должен отслужить в тюрьме: прикажите, чтобы эти пятнадцать дней он служил в тюрьме Версаля.
Король показал г-ну Монталиве спину и целый месяц вовсе с ним не разговаривал». В 1846 году начинается экономический кризис, достигший апогея в следующем году. Спекуляции с недвижимостью и особенно с железной дорогой заморозили капиталы. Французский банк поднимает учетные ставки. Производство падает. Строительство железных дорог полностью прекращается. Безработица поражает почти третью часть рабочих, повсеместно отмечаются случаи поломки машин, в сентябре серьезные социальные волнения наблюдаются в Париже. Не лучше обстоит дело и с сельским хозяйством, в результате неблагоприятных погодных условий состояние с урожаем катастрофическое. В Нормандии, в Пуату, на Юго-Востоке банды голодных крестьян грабят богатые поместья[64]. Похоже на ситуацию 1789 года. И все же, в то время как Мишле публикует «Народ», Бальзак друг за другом «Кузину Бетту» и «Кузена Понса», в то время как Берлиоз терпит страшную неудачу с «Гибелью Фауста», Александру все улыбается в этом 1846 году.
Он заканчивает «Графа Монте-Кристо», «Шевалье де Мэзон-Руж» и «Госпожу де Монсоро», начинает печатать «Бастарда из Молеона», берется за «Жозефа Бальзамо», хронологически первого из его великих романов, связанных с Французской революцией. Он ставит тогда перед собой весьма серьезный вопрос по поводу Бальзамо-Калиостро: «Состоят ли в сговоре гипнотизер и гипнотизируемый?»[65] «Я решил проделать лично несколько опытов, не доверяя тем, что могли бы произвести передо мной иностранцы, заинтересованные вызвать доверие к гипнозу». Он не говорит, какие именно опыты он производил, но констатирует только их результат. Статистически, согласно мнению двух третей испытуемых, он «наделен большой гипнотической силой. <…> Отметим, что опыты производил я лишь с молодыми девушками и женщинами». Возникает вопрос, почему. Правда, одно исключение мужского рода все же имеется: знаменитый медиум Алексис, приезжавший играть роль влюбленного в театре Сен-Жермен. После спектакля ужин у Александра в многолюдной и галантной компании. Собравшиеся хотели бы получить подтверждение божественного дара Алексиса. Нет ничего легче, но надо только, чтобы предварительно кто-нибудь его усыпил. Александр вызывается попробовать: «Я скрестил руки, собрал всю свою волю в кулак, я смотрел на Алексиса и повторял про себя:
